Персефона

Дневник дали на время с условием, что я его верну перед тем, как уеду из Польши. Это всё, что осталось от Эльжбеты. Фотографии отказались давать даже на время. Но я хотел большего! Пришлось оставшиеся дни наслаждаться не чтением дневника, а бездумным переписыванием и злиться на эту семью за то, что какие-то сантименты не дают им спокойно отдать этот дневник мне. Он им бесполезен. Это просто кладбище воспоминаний. Не станет этих женщин-не останется памяти об Эльжбете, а я хотел и мог её увековечить! Этот дневник был мне намного нужнее. Языковой барьер всё-таки давал о себе знать: с ошибками и ругательствами про себя я переписал всё, забыв о еде и сне.

Когда я приехал домой, мать была разочарована моим внешним видом. Синяки под глазами, худоба, красные глаза и общий усталый вид разбили мамину надежду на то, что поездка успокоит мою одержимость, но нет – стало только хуже.

Далее шла интенсивная работа над переводом. Опять я забыл о полноценном сне: ночью во мне просыпались силы, о которых я и не подозревал днём. Я обзавёлся словарями, хотел перевести всё точь-в-точь, не исказив ни единого слова. Это невозможно, да, но я пытался.

Вскоре нехватка сна давала о себе знать – я стал путать реальность и сон, мог провалиться в сон на середине разговора, будто потерял сознание (может так оно и было), а внешний вид говорил о том, будто я серьезно болен.

Мать умоляла взять перерыв в учёбе, работе и бросить перевод, чтобы я смог отдохнуть. Но я не слушал. В итоге, однажды я пришёл домой и обнаружил, что все мои словари, листы с переводом и сам дневник Эльжбеты пропали! Я кричал, истошно кричал, рыдал, лихорадочно искал по квартире, разворачивая всё на своём пути, хоть малейшую зацепку. Ничего. В голове промелькнуло «Мать».

Когда она пришла домой, то обнаружила полностью разрушенную мебель и плачущего навзрыд меня на полу. «Где?!» – вот что она услышала сначала от меня: ни приветствие, ни объяснение происходящему, только отчаянное истеричное «Где?!». Далее на неё посыпался град реплик, обвиняющих её в бездушии и жестокости, о пустоте и утрате. Я говорил, показывая на мои деяния в квартире, что своим поступком она устроила в моей душе точно такой же хаос. Что делала она? Молчала и ждала, пока я успокоюсь. А потом она и сказала, что пока я не приведу себя в порядок, то мои вещи не отдаст. Я опешил от её спокойно, но в то же время твёрдого голоса. Я никогда не слышал такого от неё. Он подействовал на меня отрезвляюще, будто облили холодной водой. А далее я потерял землю из-под ног, и всё поплыло в моих глазах – я потерял сознание.

Выхода не оставалось – пришлось подчиниться условию матери. На полгода я взял отдых от учёбы, но работу я не бросил, объясняя это тем, что хочу умеренно совершенствоваться в своём деле. Но я имел на это другие виды. Всё это время я просто существовал изо дня в день. Полгода я лелеял мечту о том, как я вернусь к переводу и, как добрый знак, Эльжбета меня не покидала – она приходила ко мне во снах отрывками из своего дневника, будто я частями смотрел экранизацию её истории:

«… Вот он уже не раз предлагает мне это, утверждая, что многие актрисы делают так. Необходимо переступить себя, разрушить себя, чтобы возродиться в новом воплощении. А я не могу. Я так не могу. Если я сделаю это, то потеряю себя.

Я ему отвечаю, что это противоречит моим моральным устоям, а он мне говорит, усмехаясь: «Моральным устоям? А что это? Актриса играет и положительные, и отрицательные роли. И бывает так, что отрицательная роль приносит больший успех. Надо уметь перевоплощаться, с лёгкостью расставаться с прежним лицом и примерять на себя новую роль, новую маску, будто новое вечернее платье. А как же ты можешь вжиться в роль, если ты не можешь сбросить то, что держит тебя в этой «маске»? Мне кажется, что ты вообще не хочешь быть актрисой. Это не твоё».

Нет! Я хочу! Очень хочу! Может он и прав, но я не могу решиться. Это так трудно! Его напор так давит, но …он так хорош. Он успешен, опытен и знает цену победы. Он знает, что мне надо делать, но,..ах.. неужели это не может подождать? Неужели это обязательно? Такова цена мечты? Это испытание слишком тяжело для меня.

Я прошу его дать мне время. Я справлюсь. Я обязательно справлюсь! Но мне нужно время…»

« Ну почему?! Ну почему он взял на главную роль эту шатенку, капризы которой должны исполняться сие минуту?! Чем она лучше меня?! Я произнесла свои реплики, и всё! Всё получается превосходно с первого дубля! Я слушаюсь режиссёра, ведь он хочет видеть то, что задумал! Всё! Мой любимый на работе – мой поводырь. Я следую его указаниям и делаю всё превосходно. Знаю это. Я вижу, как он доволен моей работой и покорностью. Я чувствую его и слышу, делаю так, как он велит. А она… она… просто выскочка! Но тем не менее главная роль у неё! После своей сцены она садится рядом с режиссёром, моим любимым, и смотрит как отснят дубль. Она сидит так близко, что в моей голове проскальзывает тонкая смутная мысль, будто её взяли на главную роль не просто так. Нет! Он же любит только меня! Что я несу! Но тогда почему? Почему она? Почему он её взял?

И вот она сидит рядом с ним, я слежу за ними. Он доволен, а она … стоп, что это за морщинка между бровями? Она хмурится. Ей не нравится! Она злится, что свет лежит на ней не так, как нужно, из-за этого она получилась тут уродливой. Она требует переснять! Какая дерзость! А он…а он ссорится, злится, неудивительно, но…слушается её!

Она даже слова свои забывает! Опаздывает на съёмки! Я же лучше её! Я знаю все её слова и готова сниматься в любое время. Я готова слушаться и подчиняться! Я не капризна! Мне многого не нужно! Никто эту шатенку не любит, но почему он выбрал на роль именно её? Я недоумеваю, а съёмочная группа лишь сдержанно ухмыляется…»

…

Спустя полгода я вернулся к учёбе. Мама вернула всё, сложив по коробкам. А я незамедлительно собрал вещи и съехал от неё. Я выжидал полгода. Никто не смеет у меня отнимать то, что принадлежит мне. Этого я матери простить не мог.

Глава 8

Девушка включила диктофон и попросила продолжить рассказ. Филипп откинулся на спинку стула:

«Каждый год я навещал семью Эльжбеты не для того, чтобы послушать очередные истории из детства, а ради фотографий. Бережно держал в руках и смотрел, пытался запомнить каждую расплывчатую черту лица в нечётких фотографиях. Из-за них я вынужден был хоть как-то поддерживать беседу с уже теряющей рассудок матерью, и понимающей и слегка смущающейся сестрой. Ей было стыдно за мать, когда та могла сказать нечто невразумительное в силу своей болезни. Но если вопрос касался моей просьбы отдать мне дневник и фотографии, сознание матери будто выходило из плотного замутнения, и я слышал категорическое «Нет». Сестра не перечила матери. Я злился и проклинал в душе их упрямство. И, видимо, судьба за это сыграла с ними злую шутку. Да и не только с ними, но, к сожалению, и со мной.

Мать Эльжбеты, не осознавая своего поступка, устроила пожар, пока сестра отсутствовала в доме, закупаясь продуктами. Ничего от дома не осталось. Старуха умудрилась остаться живой и отделаться лишь парой незначительных ожогов. Она даже умудрилась захватить с собой сумку с документами.

Об этом я узнал по телефону. Как знал, что стоило отдать им свои данные. Сестра Эльжбеты сообщила, что приезжать больше не стоит, потому что некуда. После подробностей я, не скрывая своего волнения, спросил о судьбе фотографий и дневника, и получил ответ, который я не хотел когда-либо слышать. Сгорело всё, что напоминало о ней. После этого я бросил трубку. А далее я просто начал вымещать свои эмоции на стену, нанося ей удары кулаком. Я был зол на них. Я был прав – будь эти вещи у меня, память об Эльжбете сохранилась, но они не слушали и не слышали меня!

– Мать или сестра – тот самый человек, который вас разочаровал в четвёртый раз?

– Нет, в них я был не разочарован. Я был на них зол. Как личности, они для меня никогда не существовали. Они были просто источником знаний об Эльжбете. Я никогда их не выделял и не видел в них то, что доказало бы, что они заслуживают называться личностями. После того звонка, они мне стали не нужны. Ничто больше не связывало с ними и не вынуждало общаться. Всё необходимое они уничтожили сами.