Страница 7 из 12
Но тому не следовало изумляться, ибо опять-таки, по мысли капитана Кобылина, в Малороссийской украине городов никаких не было вовсе. Видал он и Глухов, где гетманы нынче сидели, так там, ежели честно сказать, окромя тех гетманов с их бунчуками ничего интересного и не было отродясь. Один добрый дом был во всем Глухове, а и тот – генерал-майора Нарышкина, что поставлен был Императрицей Всероссийской Анной Иоанновной блюсти в землях гетманских порядки царские. А еще капитан Кобылин в Киеве сподобился побывать, но и о нем отзывался без особого восхищения как о местечке с деревянными домишками и развалюхами заместо церквей. И настолько всё безблагодатно было в том Киеве, что, ежели Императрица Всероссийская вознамерилась бы посетить городок сей, то негде было бы ей там даже заночевать, не говоря уже о всяком прочем.
Так что был Яготин, куда занесла капитана Кобылина судьба, а точнее сказать – служба государева, прескверным провинциальным местечком с кукарекающими по утрам петухами, плетнями из прутьев с насаженными на них глиняными горшками и вечно сонными крестьянами. Впрочем, по здравому размышлению, в Малороссийской украине все жители были таковыми. Стоявшие тут тишь да гладь шли на пользу капитанскому делу, с коим он прислан был в места эти. И удивительно было слышать от старожилов, что еще полвека назад была тут настоящая Руина – так они прозывали ее. То есть почти никто не жил, а ежли и жил, то люди мало что не ели друг дружку поедом. Таково было ожесточение, терзавшее сердца их. Но перешла земля сия многогрешная под скипетр державы Российской, и как-то само собой угомонилось всё. Сам край, по мнению капитана, богат был да изобилен, не хуже иных прочих, а может даже и получше. Но отчего-то люди не могли тут жить по-людски и всё время испытывали страшную нужду, в чем капитану виделись происки врага рода человеческого.
Но было здесь и такое, что извиняло, в глазах капитана Кобылина, это забытое Богом местечко. Посреди него раскинулось озерцо с чистейшей водой, в коем плавали откормленные утки с гусями и наверняка водились жирные карасики, коих капитан не прочь был отведать в запеченном виде. А на холмах над озером росли прекрасные яблоневые сады, преизобильный урожай коих достоин был всяческих похвал. Капитан не без известного удовольствия предался бы отдыху от тягот службы своей в местечке сем, кабы не привело его сюда дело совсем не веселое.
А дело то касалось поимки опасных разбойников, кои орудовали в местности сей, причем уже не первый год. Гетманские прихвостни не ловили не токмо мышей, но и лихих людей, всё отговаривались – то у них пахота была, то покос, то жатва, а все казаки в крестьяне подались, некому нести службу ратную, во что капитан, конечно же, не верил ни на грош. А верил он в то, что лень в этих местах пребывала изначально по попущению Господню, и старшина полковая через сие хитра была да воровата, что лечилось токмо кнутом, а то и чем похуже. И разбойников, у них под носом безобразивших, не торопились здесь ловить, ибо еще непонятно было, что более выгоды приносит: ловить аль не ловить. А ежли лиходей какой кому из сотников денежку-другую отстегивал, то мог он и вовсе годами в здешних местах орудовать, никакого притеснения персоне своей не имея.
Начальство местечковое встретило капитана Кобылина с невеликим отрядом его, из подпоручика да пяти конных солдат состоящим, а к ним в придачу – капитанова денщика, радушно. Вперед пустили баб своих в венках из цветов с лентами яркими да с караваем на рушнике. Но не вчера родился капитан Кобылин на свет, и знал он, что не любовь к ближнему движет сотником Яготинским, Федором Калитой именуемым, а страх. Страх, что капитан послан сюда генерал-майором Нарышкиным как соглядатай, дабы докладывать о непорядках в делах гетманских касаемо Переяславского полка куда следует. Как протянул капитан сотнику бумаги свои, с коими он в Яготин прибыл, так изменился тот лицом да сразу вызнавать начал, «с каким таким особым поручением к нам прибыла персона ваша?» да «и что ж тут, в нашем захудалом местечке-то, могло привлечь ажно самого генерал-майора?». «Да уж что надо, то и привлекло», – подумал про себя капитан Кобылин.
Пока расседлывали они коней да пускали их пастись на обнесенный плетнем луг, как мог сотник подгонял домочадцев своих, то окриком, а то и жердиной. И уже очень споро подле справной хаты его, посередь яблонь да вишенья, стоял большой стол, а на столе том красовались караваи, пироги всевозможных размеров и форм, соления всякие, сало и внушительных размеров бутыль горилки. Встречал сотник гостей на славу. Значит, было ему чего бояться.
Фузеи прислонены были к стене хаты, подпоручику да солдатам накрыли за сараем. За столом же капитан Кобылин, отведав яств местных, начал издалека. О погодах стоящих поговорили – хороши были погоды, и дождей было впору, и дней солнечных жарких. О сенокосе да уборке урожая, что в этом году грозился превзойти всё ранее виданное. И спросил капитан как бы между делом:
– И что нынче, добрая пшеница?
– Добрая, як же ей доброй не быть! Пока дожди не ливанули, уси в поле вытекли, каждая пара рук на счету.
– Так вот, стало быть, где казаки нонеча трудятся, – усмехнулся капитан. – Сабли свои отложили, да взяли грабли. А то сидит Нарышкин там, небось, да думает – куда ж это казачки-то все подевались? А они вона где, значит, воюют.
– Да ты не серчай, пан капитан, – ответствовал сотник и осекся.
«Пан, говоришь? – подумалось капитану Кобылину. – Затем мы вас, значит, от ляха, татарина да шведа обороняли, затем себе равными сделали, чтоб вы тяперича новых панов себе искали?» Но ничего такого капитан не сказал, а лишь поморщился да молвил:
– Паны все в Варшаве, сотник. Зови меня «ваше благородие».
– Добро-добро, ваше благородие, – засуетился еще более сотник. – Поле дело такое: нонче день пропустишь – а опосля на цельный год без жита останешься. Да и нет уж, поди, тех войн-то, воевать не с кем казакам: татары опосля крымского похода тихо сидят, а ляхи с правобережья своего давно носу не кажут.
– Ох, вы ж народец какой умный! – воскликнул капитан. – Схоронила вас матушка-государыня за пазушкой-то своей, защитила от супостатов, мы там кровушки своей пролили немеряно – а вы и рады, и не хотите службой ратной на добро ее ответствовать.
– Да шо ты, пан… ваше благородие, як можно ж! Да заради матушки-государыни мы грудью ляжем…
Сотник будто и впрямь намеревался порвать на груди свою вышитую у ворота рубаху, но остановил его капитан Кобылин:
– Ладно, будет тебе. Верю. Но смотри у меня…
Выражение лица сотника стало походить на детскую личину. Казалось, будто сейчас расплачется он:
– Да мы… Як же ж…
– Будет, я сказал! – одернул его капитан. – Пишут про тебя, что и деньги ты тащишь полковые. И повинностями местечко обложил. И братца своего в хорунжие протащил. И ведомо мне, что всё это правда истинная. Но погодь бояться да взятки мне нести. Дело у меня к тебе нынче иное. Подсобишь – все доносы под сукно лягут, а нет – так на себя пеняй.
Сотник всем видом своим выказал, что он внимает каждому капитанскому слову и готов заради его удовольствия порвать на мелкие клочки короля польского да султана вместе взятых.
– А дело у меня к тебе такое, – капитан не спешил выложить всё и сразу, тут потребна была постепенность. – Дошло даже до генерал-майора Нарышкина – и не дай Боже до Санкт-Петербурга дойдет! – что орудуют на Малороссийской украине не токмо разбойники, но и душегубы такие, коих свет не видывал. И что гетман да люди его не ловят их. А сие может означать двоякое. Либо они и вовсе дела все свои позабросили, а и на черта они тогда нужны? Либо покрывают душегубов окаянных.
– Да ты скажи, ваше благородие, шо за душегубы-то? Отсель взялись?
– Да как же так случилось, что я про ваши дела поболее вас ведаю, а? У вас они тут орудуют, под самым носом, можно сказать. А меня от генерал-майора Нарышкина сюда прислали с наказом твердым: изловить душегубов да пресечь беззаконие.