Страница 43 из 92
Особо следует подчеркнуть классовый аспект данного процесса. Услуги, оказываемые обществу землевладельцами, буржуазией и рабочими, определили весь ход истории XIX в. Конкретная роль каждого из этих классов была обусловлена его способностью выполнять различные функции, заданные нуждами общества как единого организма. Буржуазия являлась носителем принципов формирующейся рыночной экономики, ее деловые интересы в целом соответствовали общему интересу в сфере производства и занятости: если бизнес процветал, все могли рассчитывать на рабочие места, а собственники земли — на получение ренты; если рынки росли, капиталовложения производились охотно и в крупных размерах; если предприниматели данной страны успешно конкурировали с иностранцами, валюта была стабильной. С другой стороны, торгово-промышленный класс не имел соответствующего органа, чтобы почувствовать те опасности, которые несли с собой безжалостная эксплуатация физических сил работника, распад семьи, разрушение природной среды, вырубка лесов, загрязнение рек, падение профессиональных стандартов, кризис традиционного жизненного уклада, подрыв нравственных устоев и общая деградация человеческого существования, в т. ч. в сфере жилищных условий, ремесел и бесчисленного множества иных форм частной и общественной жизни, не связанных с получением прибыли. Буржуазия выполнила свою задачу, выработав в себе священную, почти религиозную веру в универсальность благотворного действия прибыли, но именно это и сделало ее не способной к защите других интересов и ценностей, столь же необходимых для достойной человеческой жизни, как и развитие производства. Здесь открывался простор для тех классов, которые не были заняты использованием в производстве дорогостоящих, сложных или специальных машин. В самом общем виде дело обстояло так: на долю землевладельческой аристократии и крестьянства выпала задача поддерживать военную мощь нации, которая по-прежнему во многом определялась состоянием земли и человеческого материала, тогда как рабочий класс в той или иной степени принял на себя роль опекуна общечеловеческого интереса, оставшегося сиротой. В тот или иной период каждый класс общества, пусть даже сам того не осознавая, выражал интересы более широкие, чем его собственные.
К концу XIX в. — всеобщее избирательное право распространилось тогда практически повсеместно — рабочий класс превратился в серьезную силу в государстве; с другой стороны, класс предпринимателей, чье господство в сфере законодательства уже не было абсолютным, ясно понял, какой политический вес дает ему руководящее положение в промышленности. Подобное распределение власти и влияния не порождало проблем, пока рыночный механизм продолжал работать без больших сбоев и перегрузок, но когда по причинам, обусловленным природой самой рыночной экономики, ситуация изменилась, когда между общественными классами возникли серьезные трения и острые противоречия, тогда само общество как таковое оказалось под угрозой ввиду того обстоятельства, что противоборствующие стороны превращали в свою цитадель соответственно правительство и бизнес, государство и промышленность. Две важнейшие функции общества, политическая и экономическая, употреблялись, или лучше сказать, злоупотреблялись, как оружие в борьбе за групповые интересы. Подобный опасный тупик и стал первопричиной фашистского кризиса XX в.
С этих двух точек зрения мы намерены обрисовать процесс, определивший социальную историю XIX столетия. Первый, экономический, импульс данного процесса, порожденный столкновением организующих принципов экономического либерализма и социальной защиты, вызвал перенапряжение и глубокую деформацию институциональной системы; второй, политический, был порожден конфликтом классов и, взаимодействуя с первым, превратил кризис в катастрофу.
Глава 12
Рождение либерального символа веры
Экономический либерализм представлял собой организующий принцип общества, занятого созданием рыночной системы. Появившись на свет как простая склонность к небюрократическим методам, он вырос в настоящую веру в мирское спасение человека посредством саморегулирующегося рынка. Подобная экзальтация была результатом того, что задача, выпавшая на его долю, неожиданно оказалась гораздо более сложной и мучительной: стало ясно, что установление нового порядка повлечет за собой множество взаимосвязанных перемен, а совершенно невинным людям придется причинить неисчислимые страдания. Таким образом, апостольский пыл, охвативший адептов экономического либерализма, явился, в сущности, лишь реакцией на требования рыночной экономики, достигшей своего полного развития.
Отодвигать начало политики laissez-faire (как это часто делается) к той эпохе, когда словечко это впервые появилось во Франции, т. е. к середине XVIII в., значило бы вступать в вопиющее противоречие с историей: можно с уверенностью утверждать, что еще в течение жизни двух последующих поколений экономический либерализм представлял собой не более чем случайную, эпизодическую тенденцию. Лишь к 1820-м гг. стал он выражать три классических принципа: труд должен искать свою цену на рынке; создание денег должно быть подчинено автоматически действующему механизму; движение товаров из одной страны в другую должно быть свободным, без каких-либо преград или преимуществ; или, если выразить эти догмы более кратко, — рынок труда, золотой стандарт и свободная торговля.
Утверждать, будто подобное положение вещей и преподносилось мысленному взору Франсуа Кенэ, значило бы предаваться фантазиям. Все, чего требовали жившие в меркантилистском мире физиократы, — это свободный вывоз хлеба, который должен был увеличить доходы фермеров, арендаторов и помещиков. В остальном же их ordre naturel[57] сводился к общему принципу регулирования промышленности и сельского хозяйства всемогущим и всеведущим, по их предположению, правительством. «Максимы» Кенэ и должны были, по мысли их автора, дать подобному правительству «точки обзора», необходимые для того, чтобы, опираясь на статистические данные, которые он вызвался представлять регулярно, реализовать в сфере практической политики положения его «Таблиц». Что же касается идеи саморегулирующейся системы рынков, то она ему даже в голову не приходила.
В Англии принцип laissez-faire также понимали довольно узко: он означал свободу от административного регулирования в производстве и не распространялся на торговлю. Хлопкопрядильные мануфактуры, чудо того времени, прежде игравшие незначительную роль, успели превратиться в ведущую экспортную отрасль страны — тем не менее в Англии по-прежнему действовал специальный статут, возбранявший ввоз набивных бумажных тканей. Вопреки традиционной монополии внутреннего рынка экспорт коленкора и муслина поощрялся правительственными премиями. Протекционистские принципы укоренились так глубоко, что хозяева манчестерских бумагопрядилен потребовали в 1800 г. наложить запрет на вывоз пряжи, хотя ясно понимали, что для них это означает прямой коммерческий ущерб. Штрафные санкции за вывоз станков, используемых в хлопчатобумажном производстве, Акт 1791 г. распространил на экспорт образцов технических инструкций. Фритредерские истоки хлопчатобумажной промышленности — не более чем миф. Промышленность хотела только одного — свободы от регулирования в сфере производства; свободу в сфере обмена все еще считали опасной.
Кто-то может подумать, что свобода производства должна была естественным образом распространиться из чисто технологической области в сферу найма рабочих рук. Между тем свободы труда Манчестер начал требовать сравнительно поздно. Хлопчатобумажная промышленность никогда не регулировалась Статутом о ремесленниках, а значит, ее не стесняли ни ежегодные установления властями размеров заработной платы, ни правила ученичества. С другой стороны, прежнее законодательство о бедных, на которое так яростно нападали позднейшие либералы, являлось весьма выгодным для фабрикантов: оно не только обеспечивало их приходскими учениками, но позволяло также избавляться от всякой ответственности за судьбу уволенных работников, перекладывая таким образом значительную часть финансового бремени безработицы на общество. Даже Спинхемленд не вызывал у них поначалу никаких возражений: пока моральный эффект системы вспомоществований не привел к падению производительной способности рабочего, хозяева хлопкопрядильных фабрик вполне могли считать семейные пособия удобным подспорьем в деле содержания резервной армии труда, крайне необходимой им ввиду громадных колебаний торговой конъюнктуры. В эпоху, когда срок найма в сельском хозяйстве все еще равнялся одному году, было чрезвычайно важно располагать подобным резервом мобильной рабочей силы в периоды промышленного подъема. Отсюда — резкие нападки фабрикантов на Акт об оседлости, ограничивавший физическую мобильность работника. Однако лишь в 1795 г. акт этот был отменен — причем вовсе не для того, чтобы ослабить патерналистские тенденции в законодательстве о бедных; напротив, они стали еще сильнее. Пауперизм по-прежнему внушал тревогу главным образом помещикам и сельским жителям, и даже такие суровые критики Спинхемленда, как Берк, Бентам и Мальтус, рассматривали себя скорее как глашатаев разумных административных принципов применительно к деревне, нежели представителей промышленного прогресса.
57
Естественный порядок вещей (фр.).