Страница 3 из 24
И все же, как оказалось, в данный момент все мои мысли были обращены в прошлое. Отвернувшись от идеалов дня нынешнего и от всех тяжким трудом заработанных благ, я всей душой устремилась назад, к сладостной неуверенности того года со всеми его случайными знакомствами – тогда эти знакомства казались мне совершенно неожиданными и невероятно возбуждающими, но со временем все они обрели некое сходство с судьбой.
Да, на меня прямо-таки нахлынули воспоминания, и передо мной как живые предстали Тинкер, Ив, Уоллес Уолкотт, Дики Вандервайл, Анна Гранден. Перед глазами вновь замелькали, точно при поворотах калейдоскопа, те яркие картинки, что придавали цвет и форму моей жизни в 1938 году.
И я, стоя рядом с мужем, вдруг почувствовала, что хочу сохранить воспоминания об этом времени только для себя.
Но вовсе не потому, что некоторые из этих воспоминаний носили скандальный характер и могли бы шокировать Вэла или даже угрожать нашему гармоничному браку – как раз наоборот, если бы я вздумала разделить их с Вэлом, он, пожалуй, стал бы мне еще дороже. Нет, дело было в том, что мне не хотелось ни с кем этими воспоминаниями делиться. Не хотелось растворять их в словах, не хотелось их обескровливать.
А более всего мне сейчас хотелось остаться одной. Хотелось выйти за пределы того сияющего круга, внутри которого я теперь существовала. Хотелось просто зайти в бар любого отеля и выпить. А еще лучше было бы взять такси и поехать в Виллидж, как у нас называют Гринвич-Виллидж. Поехать просто так впервые не помню уж за сколько лет…
Да, на той фотографии Тинкер выглядел настоящим бедняком. Он выглядел бедным, голодным и явно не имевшим в будущем особых перспектив. Зато он был молод, бодр, полон сомнений и желания их разрешить. В общем, был каким-то невероятно живым.
У меня вдруг возникло такое ощущение, будто глаза этих людей на фотографиях устремлены прямо на меня. Что они наблюдают за мной, эти призраки подземки, усталые и одинокие, с пониманием вглядываясь в мое лицо и обнаруживая на нем следы тех компромиссов, которые всегда придают лицам стареющих людей выражение некой затаенной печали, которая, впрочем, у каждого своя.
И тут Вэл меня удивил.
– Все, идем отсюда, – решительно заявил он.
Я удивленно вскинула на него глаза, и он улыбнулся.
– Идем-идем. Лучше придем еще раз как-нибудь утром, когда здесь не будет такого столпотворения.
– О’кей.
Центральный зал и впрямь оказался битком забит народом, так что нам пришлось огибать его по боковым проходам, а потому на фотографии мы уже почти не глядели. Я лишь мельком замечала глядевшие на нас со стен глаза, и мне казалось, что это глаза заключенных, которые теперь видят мир только сквозь маленькое квадратное окошко в стене своей камеры, максимально безопасной для других людей, оставшихся на свободе. Эти глаза неотрывно смотрели мне вслед и словно спрашивали: А куда это ты так спешишь? И уже почти у выхода из музея одна из фотографий все-таки заставила меня внезапно остановиться.
Я невольно улыбнулась, однако улыбка эта была больше похожа на гримасу.
– В чем дело? – встревожился Вэл.
– Это опять он.
На стене между фотографическими портретами двух пожилых женщин я снова увидела Тинкера. На этой фотографии он был чисто выбрит, на нем было кашемировое пальто, свежая хрустящая сорочка, сшитая на заказ, и галстук, завязанный сложным виндзорским узлом.
Вэл был так удивлен, что, схватив меня за руку, подтащил так близко к портрету, что до него оказалось не больше фута.
– Ты хочешь сказать, что это тот же парень, что и на предыдущей фотографии?
– Да.
– Быть этого не может!
Вэл помчался обратно, желая еще раз рассмотреть первый портрет. И мне даже через забитый народом зал было видно, как внимательно он изучает грязноватое лицо молодого бродяги, выискивая какие-то отличительные детали. Вскоре он вернулся и снова уставился на портрет молодого красавца в кашемировом пальто, чуть ли не утыкаясь в него носом.
– Невероятно! – вырвалось у него. – Неужели это действительно один и тот же человек?
– Пожалуйста, отойдите от произведения искусства, – строго сказал нам охранник.
Мы послушно отошли, но Вэл никак не мог успокоиться.
– Если не знать, так наверняка скажешь, что это два совершенно разных человека.
– Да, ты прав, так оно и есть, – подтвердила я.
– Значит, он все-таки сумел снова встать на ноги!
Вэл внезапно пришел в хорошее настроение, мысленно проделав путешествие от поношенной куртки к элегантному кашемировому пальто и тем самым восстановив свойственное ему оптимистичное отношение к жизни.
– Нет, – возразила я. – Этот снимок был сделан раньше, чем тот, в куртке.
– То есть как?!
– А так. Та фотография сделана позже этой. Уже в 1939 году.
Я ткнула пальцем в табличку.
– Смотри: это снимок 1938 года.
Трудно винить Вэла в том, что он ошибся. Вполне естественно было предположить, что эта фотография, в кашемировом пальто, более поздняя – и не только потому, что она вывешена в одном ряду с более поздними работами Эванса. На этой фотографии 1938 года Тинкер выглядит не только процветающим, но еще и кажется несколько старше своих лет; здесь у него и лицо полнее, и выражение этакое прагматичное, с оттенком всемирной усталости, как если бы в его жизни череда успехов тянула за собой еще и парочку довольно-таки безобразных истин. Тогда как на снимке, сделанном годом позже, он похож на двадцатилетнего юношу мирного, довоенного, времени и кажется полным жизненной энергии, бесстрашным и немного наивным.
Вэла, похоже, смутила подобная метаморфоза.
– Ох, – сказал он, – мне так жаль…
И снова взял меня за руку, сокрушенно качая головой и сочувствуя не только Тинкеру, но и всем нам.
– Значит, как говорят русские, из князей в грязь?[6] – спросил он.
– Нет, – возразила я, – не совсем так.
Нью-Йорк, 1969
Зима
Глава первая
Дружба прежних дней[7]
Был последний вечер 1937 года.
Поскольку никаких лучших планов и перспектив у нас не имелось, Ив, моя соседка по комнате, поволокла меня в «Хотспот»[8], заведение в Гринвич-Виллидж, страстно желавшее называться ночным клубом и расположенное на четыре фута ниже уровня земли.
Обстановка в этом клубе нисколько не свидетельствовала о том, что сейчас канун Нового года. Там не было ни маскарадных шляп, ни ярких ленточек серпантина, ни бумажных труб. В задней части помещения, как бы нависая над маленьким пустым танцполом, джазовый квартет наигрывал популярные мелодии типа «любил-он-забыл-он», но пока без вокалиста. Саксофонист, печальный великан с невероятно черной кожей цвета машинного масла, явно заплутал в лабиринте своего чересчур затянувшегося соло. Однако контрабасист, мулат с кожей цвета кофе-с-молоком и маленькими усиками, придававшими его лицу почтительное выражение, аккомпанировал ему весьма осторожно, стараясь его не торопить. Бум, бум, бум, наигрывал он раза в два медленнее биения человеческого сердца.
Немногочисленные посетители казались столь же заторможенными, как и музыканты. Никому явно и в голову не пришло принарядиться. По углам, правда, сидели парочки, но в целом романтикой и не пахло. Те, что были по-настоящему влюблены друг в друга или в деньги, собрались в кафе «Сосайти» за углом и медленно покачивались в танце под свинги, исполняемые маленьким джаз-бандом. В ближайшие лет двадцать весь мир будет сидеть в таких вот полуподвальных клубах, слушая, как некий мрачный и необщительный солист изливает с помощью своего инструмента собственную душевную боль и неустроенность; но в тот последний вечер 1937 года если вам и приходилось слушать всего лишь квартет, то только потому, что вы не могли себе позволить послушать большой оркестр, или потому, что у вас не было особой причины встречать Новый год радостным колокольным звоном[9].
6
А. Тоулз использует обратную форму выражения «from rags to riches» («из лохмотьев к богатству», что соответствует русской поговорке «из грязи в князи»).
7
В качестве названия этой главы А. Тоулз использует название шотландской песни на стихи Р. Бернса «Auld Lang Syne» (Old Long Since, 1788), которая в переводе С. Маршака называется «Старая дружба». Слова из нее неоднократно встречаются в романе.
8
Hotspot (Горячее местечко) – название выдуманное. А. Тоулз вставляет в повествование как вымышленные названия различных мест, так и исторически оправданные. Такие места, как «Бересфорд», клуб «21» и «Рейнбоу рум» действительно существуют в Нью-Йорке и открыты до сих пор. А «Чернов», «La Belle Epoque», «Chinoiserie» и др. являются вымышленными.
9
Джаз, по всей очевидности, являет собой как бы «задник» разворачивающегося в книге действа. Как раз примерно в 1938 году в американском джазе произошел переход от биг-бенда, игравшего чаще всего в стиле «свинг», к более интроспективным маленьким группам, исполнявшим более сложные композиции в стиле «боп». Одной из вех этого перехода стал «двухрасовый» биг-бенд Бенни Гудмена, выступивший в январе 1938 года с джазовыми композициями в Карнеги-Холл – это было первое выступление джаза в этом священном зале, и оно стало знаменитым благодаря тому, что вывело на большую сцену джаз (и чернокожих исполнителей) и дало возможность слушать его значительно более широкой аудитории. (Прим. авт.)