Чужбина

– Вот и ладненько! – недолго думая, пробормотала та. – Я здесь особо лихих и пьяных запирать буду.

Так в колхозе появилась тюрьма. Первым в ней окажется пастор на днях разрушенной лютеранской церкви. Католический же священник успеет сбежать и перебраться в Пруссию.

Вновь оказавшись без крыши над головой, поздно вечером остатки когда-то большой семьи Лейс сидели на берегу замерзшей Волги. Мария, Эмилия и Мартин укрылись отцовским тулупом. Амалии под ним места не хватило. Она сидела сбоку, держась за край колыбели. Ее знобило. Руки судорожно тряслись, невольно покачивая люльку.

– Не переживай Анна-Роза, – криво улыбнувшись прошептала Амалия, глядя в многозвездное небо, – она же не пустая, в ней все, что осталось от нашего дома.

Ноги, руки и лицо ломило от холода. Ее сознание обожгла горькая мысль:

– А ведь могло бы быть совсем иначе! Согласился бы папа уехать вместе с Генрихом в Америку, то не изнасиловали и не зарезали бы маму. Не пришлось бы так сильно горевать бабушкам. Гляди, пожили бы еще. Не сгубил бы себя отец. При живых родителях наверняка не умерли бы с голоду Рената, Анна и Роза.

Амалию клонило в сон. Зыбкая дрожь прошла, и по всему телу начало разливаться неизвестно откуда появившееся тепло. Ее глаза подернулись пеленой, а на ресницах повисли замерзшие капли слез. В полузабытьи ей представилось, как они гуляют по палубе белого парохода, который увозит их по бирюзовым волнам.

Отец и дядя по-праздничному одеты в рубашки из белого полотна с отложным воротником, на них черные галстуки, короткие жилеты с металлическими пуговицами и длинные желтоватые нановые кафтаны, которые почему-то назывались «городскими», до блеска начищенные сапоги с голенищами поверх штанов, а на головах летние черные шляпы. Они в унисон весело напевают:

Под окном стоят телеги пред дверьми,

Мы едем с женами, с детьми!

Мы едем в славную страну,

Там столько злата, как песку!

Тру-ру-мо-мо, тру-ру-мо-мо,

Скорей, скорей – в Америку!

Бабушки, мама и тетя, а также все девочки Лейс, как по воскресеньям в церкви, красуются в одинаковых шерстяных с красными разводами юбках. Поверх белых бумажных рубах с длинными и широкими рукавами, собранными у кисти рук буерами, на них надеты короткие синие с блестящими пуговицами на шнуре душегрейки. Буфами в талии и вокруг шеи из-под этих корсажей выглядывали рубашки. У взрослых, плотно на шее висят белые или желтые бусы, которые мама называла кораллами. Головы девочек прикрывают вязаные чепцы, завязанные под заплетенными косичками, а у взрослых – под подбородком. На всех праздничные белые кисейные с большими цветами фартуки и низкие башмаки без каблуков, надетые на вязаные белые, а у кого и синие, чулки.

Люди в черных фраках, накрахмаленных манишках и кипенно-белых перчатках угощают их кофеем и бельгийским шоколадом…

Из полузамерзшего состояния бреда ее вывели оглушительные выстрелы. Это под окнами их отчего дома беременная председательша с пьяными комсомольцами развлекались, празднуя создание колхоза «Путь Ильича».

– Vater! Was hast du uns angetan? – раздался беспомощный крик Амалии над занесенной снегом Волгой.

И вдруг перед ней, как из-под земли, появился парень, представившийся сыном деревенского кузнеца…

А жить-то было некогда

Амалия, с дрожащими от холода посиневшими губами, пожаловалась Давиду, что хозяйка колхоза отобрала у них дом и выгнала сирот на улицу.

– Как она посмела? – явно недоумевал парнишка.

– Скажи, ну куда нам теперь податься? – она даже не спросила, лишь обреченно констатировала.

За ее спиной разрыдались младшие.

Давид смотрел на беззащитную Амалию, на ее замерзших сестер и брата, и ему неистово захотелось им помочь. Но как? Спасательным кругом предстали пред ним добрые глаза Нины Петровны.

– Я знаю, где нам помогут, – был уже уверен Давид, подхватывая на руки младшего из семьи Лейс.

– Кожа, да кости, – вслух ужаснулся он.

В мальчике было чуть более пуда веса. Крепкий сын кузнеца даже не подозревал, что в этот момент он нес почти что своего ровесника. Двенадцатилетний Мартин был всего-то на два года моложе Давида.

Погрузив на сани семью Лейс с их колыбелью, Давид коротко дернул повод, и лошадь трусцой повезла их на левый берег замерзшей Волги…

Несмотря на поздний час к огромной радости Давида в окнах управления совхоза горел свет.

“Не спит еще!” – с теплотой в сердце подумал Давид и вслух гордо пояснил сидящим в санях:

– Наша начальница первой приходит на работу и последней закрывает контору. Ее зовут Нина Петровна.

– Нина Петровна, – хором повторили Лейс.

Ввалившись гурьбой в здание, Давид с порога выпалил:

– Надо помочь! Они бездомные.

Заведующая бегло оглядела новичков. Видимо вспомнила тот день, когда Давид и сам пришел устраиваться на работу в совхоз и с улыбкой по-доброму произнесла:

– Раз надо, то устроим.

Уже далеко за полночь, заперев двери управления на замок, Нина Петровна повела Лейсов селиться в общежитие для семейных.

Изначально оно даже не планировалось. Совхоз создавали для детей-сирот: два барака для парней и один для девушек. О семейных вообще не подумали. В то время тема семьи неохотно обсуждалась, а некоторые большевики пропагандировали советское безбрачие.

Но создать совхоз без взрослых оказалось просто невозможным. Многие из управления были уже женатыми и замужними коммунистами. Такие специалисты, как врачи, ветеринары и бухгалтеры тоже приехали сюда с семьями.

Как показала жизнь, идея безбрачия не повела за собой даже самых ярых и убежденных комсомольцев. В совхозе появились первые беременные девушки. Новые ячейки советского общества спешно регистрировали. Ради этого пришлось отправить человека в кантонный центр Зельман, чтобы тот привез бланки регистрации бракосочетания.

Вскоре из двух мужских один барак полностью стал семейным. Тонкими деревянными стенками его поделили на многочисленные маленькие комнатушки.

– Здесь должно быть свободное место, – Нина Петровна уверенно распахнула дверь одной из комнат.

В буржуйке догорали дрова, а обитатели давно спали крепким сном. Слышался многократный храп. Все кровати были заняты. Осмотревшись, управляющая толкнула в бок спящего на первой от двери кровати:

– Эй, оккупант, давай освобождай чужую жилплощадь.

Мужчина проснулся, сел в кровати, явно не совсем соображая, что происходит.

– Иди спать в свою семью, – поторапливала его Нина Петровна, брезгливо показывая на спинку кровати, – и портянки свои не забудь прихватить.

Насколько позволял падающий в комнату свет висящей в коридоре лампочки, Амалия осмотрела комнату. Помимо буржуйки, вдоль стен стояло четыре кровати. Видимо, одна на семью. На угловой кровати по краям свисали даже пять пар ног.

– Здесь пока и поживете, – Нина Петровна указала семье Лейс на освободившуюся кровать, – располагайтесь. Остальное утром обсудим.

Амалия первой шагнула через порог комнаты, таща за собой семейную реликвию.

– А это у нас в совхозе сейчас очень кстати, – управляющая указала на колыбель, – глядите, чтобы ее тут кто не прикарманил.

– Хорошо, – кивнула Амалия, тщетно пытаясь понять последние слова заведующей и не найдя лучшего, добавила: – Она ж огромная, ни в какой карман не поместится.

Нина Петровна, сдерживая смех, прикрыла рот.

Она с одной стороны радовалась, что их коллективное хозяйство растет, что выпускники сиротских домов взрослеют, обосновываются в совхозе надолго и начинают пускать тут свои корни. С другой стороны, это прибавило головной боли. На повестке дня у руководства совхоза неожиданно появился вопрос – что делать с детьми? Пришлось в срочном порядке организовывать ясли, детский сад и школу.

Сестры Лейс оказались в хозяйстве как раз кстати. Марию и Эмилию оформили доярками, а Амалии выпало работать в свинарнике.