Чужбина

Старшая сестра лишь нежно поправила волнистую белокурую челку Мартина. Братишка спал на скамейке, скрутившись в бублик и положив головку на ее колени.

– Как же не вовремя ты родился! – повторила мамины слова Амалия. Вмиг повзрослевшая, она отчетливо понимала, что уже никогда не будет как раньше…

Через некоторое время забегали бабушки. То за водой, то за корытом. В одно мгновение повеяло холодом. Это бабушка Эмма пронесла мимо них лед. Потом все снова затихло. Лишь было слышно, как тикают стрелки настенных часов.

Амалия не знала, что можно спать сидя. Вернее, ей этого до сих пор не приходилось делать. Оказывается, можно. Вот только потом все болит и кости ломит. От этих неудобств она, видимо, и проснулась. Уже светало. Были бы целы на деревне петухи, они наверняка в эти минуты воспевали бы начало нового дня. Но их давно всех съели. Другие же пернатые, соловьи да жаворонки, напуганные громом последних перестрелок, тоже помалкивали.

Амалия осторожно встала. Стараясь не разбудить братика, она подсунула ему под голову вместо своей коленки рядом лежащий на скамейке отцовский рюкзак.

– Папа вернулся! – догадалась девочка и всплеснув от радости руками, бросилась в открытые двери родительской спальни.

На белоснежной постели лежала Мария-Магдалена. Она тоже была во всем белом. С обеих сторон кровати сидели на стульях бабушки. У изножья на коленях стоял сгорбленный отец.

– Прости! – то и дело повторял он, всхлипывая и скручивая в руках фуражку.

– Мама! – успела выкрикнуть Амалия. Вокруг нее вдруг все поблекло и понеслось с неимоверной скоростью в карусельном вихре. Она без сознания упала у запачканных в болотной тине сапог Георга.

Позже ей объяснят, что мама умерла от двух ножевых ранений в живот…

В глубоком трауре справили и девять, и сорок дней, и годовщину смерти Марии-Магдалены. Время шло, а атмосфера семейной жизни никак не хотела возвращаться в их дом. Казалось, что вместо мамы к ним навсегда поселились полумрак и холод, хотя, как и раньше, зажигали фильтровые лампы и топили печь. Однако уже давно не было слышно в родных стенах беззаботного детского смеха. Отец искал утешение в работе. Он почти все время пропадал в поле или в хлеву. Часто оставался там и ночевать. В доме ему все напоминала о погибшей супруге.

Бабушки уже не снимали с себя траурную одежду. Эмма и Анна-Роза теперь вдвойне пытались окружить внуков заботой и вниманием, но Амалия больше никогда не увидит на их лице подобие улыбки. Смерть Марии-Магдалены так сблизила лютеранку и католичку, всегда и во всем противостоящих друг другу, что они, хотя в это трудно было поверить, даже умерли почти в один день.

После смерти бабушек теперь еще и домашнее хозяйство свалилось на плечи многодетному отцу. Старшая дочь Амалия, естественно, помогала ему как могла. Но, вместо того чтобы вдвоем заботиться о доме и семье, Георг сломался. Он стал часто посещать трактир. Приходил оттуда изрядно выпившим. Амалия ждала возвращения отца, помогала ему раздеться и укладывала его в постель. Он молча и беспрекословно ей повиновался и очень быстро засыпал забвенным сном. Но в тот вечер Амалия только уселась на лавке под окном штопать свои чулки, Георг вдруг проснулся, слез с кровати и подбежал к ней. Он погладил Амалию по голове, сел рядом и как покаяние произнес:

– Это ведь я вашу маму убил!

Амалия вскочила, уронив чулки и иголку. Наперсток отрикошетил от доски пола и улетел под стол.

– Ты что мелешь? – испуганно прошептала она. – Не дай бог младшие такое услышат. Иди, проспись лучше.

– Она осталась бы жива, если бы я, идиот, согласился тогда уехать в Америку.

Амалия понимающе вздохнула и, присев рядом, обняла отца:

– Кто же мог такое предвидеть?

– Твой дядька Генрих меня же предупреждал.

От отца попахивало спиртным, но в рассказе чувствовалось, что его память не была пьяна.

Буквально сразу после революции немецкие поселения Поволжья заполонили агенты, так называемого переселенческого комитета. Они агитировали колонистов эмигрировать в США. Ни для кого не было секретом, что агитаторы представляли интересы германских Бременского и Гамбургского пароходств, которые хорошо наживались на перевозе пассажиров через Атлантический океан. Были среди зазывал и наемники крупных американских землевладельцев, которым так не хватало крестьянских рабочих рук для освоения их необъятных владений.

В доме Лейс тогда собрались многочисленные близкие и родственники села Кривцовки. Пришлось даже две лавки из палисадника принести, чтобы все могли усесться. Рядом с Георгом расположились отец Иоганн и брат Генрих.

Представитель переселенческого комитета, желая положительно настроить собравшихся, улыбаясь дарил каждому ребенку по прянику. Чувствовалось, что он был хорошо подготовлен, так сказать, подкован в искусстве убеждения и понимал, что начинать это надо всегда только с приятного.

– Наше агентство имеет свои бюро в Саратове, на перевалочном пункте в Эйткуне[25] и, конечно же, в самой Америке, – начал выступление мужчина с холеным лицом, – на всем пути следования мы гарантируем вам информационную и правовую поддержку, безопасный проезд на пароходе, обустройство и наилучшие перспективы для фермеров и ремесленников.

Половину из сказанного никто в комнате не понял. Даже дети перестали грызть свои коржи.

– Есть вопросы? – агитатор осмотрел собравшихся.

– А где находится этот Эйткуне? – поинтересовалась бабушка Эмма.

– Правда, что на корабле всех тошнит? – скромно спросила жена Генриха.

Агент попытался ответить, но вопросы уже лавиной посыпались со всех сторон.

– По чем билеты?

– Сколько можно взять с собою багажа?

– Что за деньги в Америке и можно ли рубли там поменять?

Все говорили наперебой. Для убедительности постоянно кто-то считал необходимым встать или от несогласия демонстративно сесть, отчего и стоял неумолимый гул передвигаемых стульев и табуреток.

– Да что тут еще обсуждать, – громко прервал этот шум голос Генриха, – и так уже понятно, что надо бежать из России. Совсем не важно, во что это обойдется. Большевики вон царя и правительство свергли, кто знает, что с нами сотворят?

– И на кой черт мы им сдались? – усмехнулся Георг, обернувшись к сидящим за его спиной. – Мы ведь ничего плохого-то не сделали.

– А мы никогда и никому плохого не делали, – через голову отца нагнулся к Георгу брат Генрих, – но почему-то наше село уже в русское переименовали, закрыли немецкие школы. Забыл что ли? Гляди, теперь и немцами писаться запретят, фамилии менять заставят. Мы просто-напросто здесь чужие!

– Не нагоняй на нас страху, – раздраженно выкрикнул Георг, – у тебя что, тоже память отшибло? Вспомни, как тридцать лет назад мюллерцы уже уезжали в эту Америку.

Все мгновенно замолчали. Столь печальную историю нельзя было забыть. Из семидесяти семей пятилетней эмиграции выжили и вернулись обратно в село лишь сорок человек. Но уже не с тем, с чем они отсюда уехали: пешие, с дубинкой в руках, с сумой на спине и без гроша денег. Семеро из них на обратном пути к тому же еще и ослепли.

– Так они же в Аргентину и Бразилию выезжали, – пояснил агент, – а мы вам предлагаем Северную Америку. Оттуда еще никто не захотел вернуться в Россию.

– А землю ваш комитет нам тоже предоставит? – как о самом важном спросил Георг.

– Бесплатно не раздаем, – честно признался агитатор, – но имеются льготные ссуды и налоговые послабления при обзаведении земельными участками.

– И зачем тогда, скажите, добрые люди, нам со своей земли куда-то ехать, чтобы там новую покупать?

– У вас тут не личная, а общинная земля, – со знанием закона поправил Георга агитатор, – и между прочим, большевики собираются ее между всеми крестьянами поровну поделить. Готовьтесь к тому, что многие из ваших полей отойдут соседней русской деревне. Там каждый второй безземельный бедняк.

– Да никто не посмеет у нас землю отобрать, – был уверен Георг, – у нас на нее все бумаги имеются.

25

Эйткун – ныне поселок Чернышевское в Калининградской области.