Чужбина

Мария молча подошла, обняла сына и помогла ему снять стеганку. Давид поспешил вывалить на стол содержимое своего вещмешка. Он вчера в последний момент перед закрытием совхозной лавки успел купить кое-какие сладости и консервы. А еще два куска хозяйственного мыла.

– Может, пригодиться в хозяйстве, – он протянул их маме.

– Еще как! – всплеснула от радости Мария. – Ты присаживайся за стол, я сейчас тебе супу налью.

Из соседней комнаты вышли трое сводных братьев. Их явно интересовал не столько Давид, сколько его гостинцы.

– Так вы уже вступили в колхоз? – спросил, усаживаясь за стол гость.

– А нас разве спрашивали? – возмущенно ответил Детлеф. – Всех несогласных в тюрьму посадить пригрозили. С конфискацией земель и имущества.

– Нам-то бояться нечего, – подала голос мать, – у кузнецов никогда особо земли то и не было. Разве что огород в десяток аршин.

– Дура ты, – не сдержался Детлеф, – если односельчане земли в колхоз отдадут, то им и кузнец будет не нужен. На что тогда жить станем?

Мария поставила перед сыном тарелку с супом.

“Пустые щи”, – разочарованно подумал Давид, успевший за день очень проголодаться.

Мария заметила его блуждающий взгляд по тарелке и, тяжело вздохнув, полушепотом призналась:

– Мы снова голодаем. Твою картошку на семена до весны не получилось сохранить.

Давид пожалел, что не прихватил с собой мешок овощей. Этого добра в их совхозе было предостаточно.

– В колхозе вам будет легче жить, – убежденно произнес Давид, – если все земли вместе сложат, то без техники их не обработать. А там железо, значит и кузнецы нужны будут.

Никто не поддержал его, но и не сказал что-либо против. Давид молча и спешно дохлебал щи. Понимая, что разговор не клеится и как-то все затянулось, он неожиданно сам для себя вдруг произнес:

– Ну, знаете, мне пора.

В глубине души он хотел и надеялся, что отчим начнет его уговаривать остаться ночевать, а сводные братья кинутся распрягать лошадь, и мать постелет ему спать в теплой пышной перине из гусиного пуха. Но ничего подобного не произошло. Вместо этого Детлеф встал из-за стола и разведя руки холодно произнес:

– Ну раз пора, то, конечно, надо ехать.

Закурив папиросу и накинув на плечи полушубок, отчим вышел в сени.

Мария растерянно посмотрела на сына и лишь тяжело вздохнула, дав понять, что она в этом доме ничего не решает.

Давид хотел было обнять мать на прощание, но вместо этого только как-то нелепо похлопал ее по плечу и вышел на улицу. Он видел ее в последний раз.

Застоявшийся продрогший конь рысцой понес сани прочь от дома, некогда дорогого сердцу юноши.

Уже через несколько минут они достигли берега Волги. Небо сияло тысячами звезд. Мягкий свет полнолуния отражался в белоснежных сугробах. На километры, как на ладони, просматривалась вся округа – так светло может быть в зимнюю ночь.

За спиной неожиданно раздались выстрелы. Испуганная лошадь рванула и в одно мгновение вынесла сани на покрытый снегом лед реки. Давид оглянулся в сторону села, где послышался громкий гогот уже знакомых пьяных комсомольцев.

– Vater, was hast du uns angetan?[22] – в тот же момент раздался с берега сердечный девичий вскрик.

Давид резко натянул вожжи, и конь послушно остановился, утопая своими голенями в снегу. Подросток слез с саней и поспешил в сторону, откуда ему послышался голос.

Подойдя поближе, он заметил под ветвистым голым деревом на берегу реки четыре укутанные фигуры.

– Что случилось? – на немецком спросил Давид. – Могу я вам помочь?

Лишь тихое всхлипывание горемык послышалось в ответ.

– Амалия? – пригляделся внимательней юноша. Он узнал в ней девушку-швею. – Я Давид, сын кузнеца. Ты как-то моей маме платье перекраивала.

– Добрый вечер, Давид, – сквозь дрожь все еще боролась со слезами девушка.

– Какой к черту добрый?! – возмутился он. – Что вы здесь делаете, на морозе?

Амалия. Вскрик над рекой

День рождения Амалии выпал на очень жаркий понедельник, 19 сентября 1910 года, о чем часто потом рассказывала ее мама.

Мария-Магдалена днем раньше вопреки запрету родной матери, католички Анны-Розы, была со свекровью на богослужении в лютеранской церкви приволжского села немецких переселенцев Мюллер. Пастор убедил ее, что беременной можно и нужно бывать в Храме Божьем. Прежде всего, чтобы поблагодарить Всевышнего за бесценный дар в виде младенца, сердце которого бьется у нее в утробе.

А на следующий день, рано утром, прямо в начале трудовой недели Мария-Магдалена разрешилась. Можно подумать, что новорожденной именно поэтому досталось имя Амалия, что в переводе с древнегерманского означает «трудолюбивая».

Но не все было так просто. Именно бабушка Анна-Роза настояла на том, чтобы новорожденную назвали католическим именем Амалия. Отец ребенка Георг, хотя и был убежденным лютеранином, все же не стал противоречить своей теще. Он думал, что их первенца назвали Амалией согласно церковному календарю именин святых и покровителей. Что тут спорить? Хорошее имя.

И только Анна-Роза связывала с этим именем больше, чем оно само по себе значило. Она на смертном одре признается почти совершеннолетней внучке, что священнослужитель католической церкви поведал ей другое, латинское толкование имени Амалии, которое означало: «достойный противник». Анна-Мария не могла простить своей дочери, Марии-Магдалене, которая вопреки всем правилам и уговорам, решила выйти замуж за лютеранина Георга Лейс, да и еще приняла его веру. Воспитать внучку в католическом духе, видимо, стало ее святой мечтой и главной задачей. Ради этого к тому времени овдовевшая Анна-Роза решилась и даже нашла повод переселиться в дом зятя-лютеранина.

Мать Георга, Эмма, может быть, и догадывалась о планах сватьи, которая особо и не пыталась их завуалировать, но не принимала всерьез. Проповедник ее церкви объяснил, что согласно догмам, католик мог стать евангелистом, так официально называют протестантов лютеран, но обратно ни в коем случае. Поэтому Эмма совершенно спокойно отнеслась к тому, что ее сын взял в жены католичку. Да и вообще мать Георга, сама того не подозревая, была очень либеральных взглядов, не ведая, что такое слово и понятие вообще существует. Еще задолго до женитьбы любимого сына Эмма во всеуслышание дала слово, что примет сноху любого рода и вероисповедания:

– Даже если это будет женщина из киргизских степей или из заморской Ниппон[23]. Лишь бы она сумела осчастливить Георга.

Более того, материнская любовь готова была и на худший, по ее понятиям, расклад дел, когда бы сын взял в жены русскую.

– Упаси, конечно же, господь! – молилась Эмма при подобных мыслях, понимая, что ее Георгу пришлось бы не только уйти из родительского дома, но и покинуть немецкое село.

Ведь никто не отменял царского закона для переселенцев, соблюдать которые они клятвенно обещали, едва ступив на русскую землю. Под страхом строгого наказания колонистам запрещалось склонять к принятию своей веры православное население. Вот мусульман разрешалось переубеждать и даже в крепостные брать. А православных нельзя!

Эмме не приходили на память случаи смешанной русско-немецкой семьи. Не знали этого и ее родители. Но она догадывалась, что в таком случае Георгу придется перейти в православную церковь. Жить одной семьей с русской и оставаться лютеранином, по тем временам, было просто немыслимо, так как венчать молодоженов и крестить их детей можно было только в том случае, если они сами и их родители были одной веры…

Честно признаться, при всем либерализме Эмма с облегчением вздохнула, когда Георг привел в дом всего лишь католичку, которая к тому же сама предложила перейти в их лютеранскую веру. А то, что добродушная Мария-Магдалена вдобавок оказалась чистоплотной и трудолюбивой снохой, в очередной раз убедило Эмму, что вероисповедание – это не самое главное и что оно должно помогать жить и любить, а не строить на путях человеческих судеб преграды.

22

Vater, was hast du uns angetan? (нем.) – Отец! Что ты с нами сделал?

23

Ниппон – Япония.