Страница 42 из 51
— Силен, бродяга! — сказал Борис. — Его бы только к работе приспособить…
— Не научились еще.
— Такие домкраты впустую работают — обидно.
Уходит в марево караван гидролакколитов по белесо-зеленой пустыне с нестерпимо блестящими на солнце озерами.
Борис обхватил колени руками. Я полулежу. Наверное, так сейчас отдыхают в подмосковном лесу грибники.
— Много ли здесь людей было? — говорит Борис. — Может, мы вообще первые. Интересное дело!
Хоть бы что-нибудь на этой равнине напоминало о человеке…
Сравнительно недалеко отсюда движется сейчас наш маленький отряд. А попробуй-ка найти его! Отряд утонул в необозримой тундре. Грозен рык тракторов, когда они вблизи. А что их треск здесь? Не более треньканья кузнечика в степи.
Автопортрет на гидролакколите.
Но — увы! — на гидролакколите далеко не уедешь. Мы слезаем с него и шагаем сначала зигзагами, как две шахматные ладьи, потом — спотыкаясь о кочки. На этот раз кочкарнику конца-края нет. После полуторачасового шагания делаем привал возле небольшого озерца. Садимся на кочки, вытягиваем уставшие ноги.
— Какая-то палка там!
В ответ на слова Бориса раздается звонкое гоготанье. Из травы у самых наших ног поднимаются гуси — трое взрослых и два гусенка. Недовольно переговариваясь, они степенно, вразвалочку направились к озеру, съехали в него, словно корабли со стапелей, и поплыли, рассекая воду: два маленьких кораблика за одним большим, а в стороне еще два больших.
— Я про тот столбик говорю, — обернулся Борис ко мне. — Такими в Клондайке золотоносные участки забивали. Схожу взгляну.
Борис уходит, а я остаюсь на берегу озера, достаю карту и дневник. Борис возвращается бегом, размахивая палкой с дощечкой на конце и выкрикивая непонятное заклинание:
— Тэп-лэп, тэп-лэп, тэп-лэп!
Диковинное слово вроде бы не чукотское. Немножко смахивает на эскимосское.
Борис, подойдя ближе, сетует:
— Ну и тундра! Шагу ни ступишь — об колышек споткнешься.
Правда, специально для того, чтобы споткнуться, он сделал порядочный крюк. Но сейчас не это главное. Как появился колышек здесь, посреди пустынной равнины? Кто, когда и зачем вбил его, написав на дощечке смешное слово «тэп-лэп»?
Разглядываю колышек и дощечку. Ага! Кроме слова «тэп-лэп», на ней начертано несколько букв и цифр. И тут меня осеняет. Начинаю сбивчиво объяснять, что «тэп-лэп» полно глубокого смысла. ТЭП — сокращенное название института, проектирующего тепловые станции. ЛЭП — отделение линий электропередач. Но самое неправдоподобное: именно в этом институте я работал прежде и ушел из него, чтобы побывать здесь…
Андрей улыбается, обводит взглядом равнину, будто впервые увидав ее, и лицо его постепенно становится кислым.
Тундра стала другой. Только что она была таинственной, суровой и коварной, не похожей ни на что виденное раньше. А теперь…
Совсем недавно — об этом говорит дата на дощечке — прошли здесь деловитые люди, москвичи. Вколотили в нехоженую землю колышки. Через год-другой протянутся здесь нити высоковольтной линии, встанут, выстроившись в ряд, словно альпинисты в одной связке, длинноногие опоры.
Налетит пурга, а железные столбы будут упрямо тянуть через ночь, мороз и ветер тяжелые светоносные провода, поющие свои звонкие, не слыханные тундрой песни.
Охотники за мамонтами
Мы с Борисом плывем на резиновой лодке вниз по Пучевеему. Река эта держит путь на север, но, выказывая свое непостоянство, то и дело виляет из стороны в сторону. Мы стараемся не покидать стрежня.
Зевать не приходится. Течение быстрое. Борис сидит за веслами, я — на носу с одним веслом, которое попеременно служит то рулем, то шестом.
Ну и река! Не дает передышки.
На перекатах вода бурлит и пенится, весело перепрыгивая через камни. Лучи солнца дробятся в волнах, мечутся по галечниковому дну. Вода брызжет светом. Тугое дно лодки порой шуршит по камням, а весла скребут, как по булыжной мостовой. Отталкиваюсь веслом: «Подналяжем!..»
На тихих плесах вода темнеет, становится небесно-синей. В ней плавают облака.
На этих берегах бродили бизоны, шерстистые носороги, стада баранов, мамонты. И, странное дело, из всех выжили только северные олени — существа безобидные и слабые. Можно легко объяснить гибель северных животных в наших подмосковных краях, в Центральных районах и в прочих краях, где сильно потеплело. А ведь здесь климат с давних времен резко не менялся. Олени-то уцелели!
Река располагает к размышлениям. Я меланхолично работаю веслом, мысли далеко-далеко, а напряженный взгляд скользит вдоль прибрежных обрывов.
Подмытый рекой склон холма — каменная полуразрушенная стена. Она в горизонтальных волнистых и наклонных полосах. Обнажение коренных пород.
Высаживаюсь на берег. Борис отплыл; неторопливо шлепая веслами, скрылся за поворотом реки. Он будет ждать меня ниже по течению.
Вытаскиваю из полевой сумки геологический компас, замеряю элементы залегания слоев: угол и направление падения. Записываю цифры в дневник.
Впервые за этот полевой сезон, уже к концу маршрутов, встретились «нормальные» слоистые осадочные породы. И определить их нетрудно, не в пример эффузивам.
Вот склон серых плотных песчаников, черных тонкоплитчатых глинистых сланцев. Следы давнего теплого моря. Одновременно с ним здесь, на Чукотке, в дремучих влажных лесах накапливалась растениями энергия солнца. Сейчас чукотский уголь отдает людям тепло давным-давно угасших лучей.
Иду вдоль обрыва, временами осторожно огибая отвесные уступы. Камни булькают в воду…
Резкий треск крыльев! Я вздрогнул. Коршун. Показался огромным. Взмыл вверх и, завалившись на крыло, плавно уплыл из глаз, исчез за склоном.
Там, откуда он взлетел, в скале темнела ниша. Я осторожно вскарабкался к ней. Кроме серых перьев и мелких костей — ничего. Постоял немного, вырвал из дневника лист и нацарапал карандашом: «Желаю удачи, друг». Сложил записку, спрятал под широкую плиту песчаника. Сверху положил несколько обломков поменьше — пирамидкой.
Спустился к воде, вновь пошел вдоль обрыва и подумал, что эту записку все равно никто никогда не прочтет. Даже если она пролежит здесь тысячу лет…
Почему бы нам не рассчитывать на удачу? Может быть, за этим поворотом реки забелеет в обрыве круто загнутый бивень, а рядом будет угадываться контур могучей головы…
Поворот сменяется поворотом. Берега реки почти повсюду оползают по скользкой поверхности мерзлых пород. Такова уж вечная мерзлота: там, где породы скованы льдом, они прочны, как скалы. А выше, где земля летом оттаивает, она насыщается водой и делается очень ненадежной, неустойчивой.
Среди оползающих глыб земли встречаются обломки деревьев. Вначале мы их принимали за бивни. Большие и малые стволы деревьев — посреди тундры. Загадка, еще не решенная окончательно.
Одно время считали, что сравнительно недавно покрывало Чаунскую равнину море. Морское течение подхватывало «дары» рек Колымы и Лены — деревья — и приносило сюда (и теперь на побережье моря множество плавника).
Однако позже выяснилось, что море как будто не заходило так далеко: в отложениях, которые считались раньше морскими, за последние годы найдены остатки пресноводных рыб. Высказали предположение: здесь была суша, но климат был мягче, чем теперь. Росли деревья.
День клонится к вечеру. Мы с Борисом все меньше думаем о мамонтах. Надо торопиться. Не мудрено в сумерках проплыть мимо лагеря.
Весла постоянно в работе. Гребем поочередно. Плёсы сменяются перекатами. Короткие остановки — и снова нас несет река, то плавно покачивая, то стараясь закружить в водоворотах.
Вот и живешь — как по реке плывешь. Есть дни, похожие один на другой, есть тихие и бурные, но ни один ни одно мгновение не повторяется. А впереди — огромный океан, в котором без следа исчезают все реки…