Глазами геолога

Она села на камень и, морщась, стянула сапог. Я увидел стертую в кровь ступню, ссадины и синяки. Лена виновато улыбается:

— Сапоги дурацкие… Или ноги.

…Лагерь наш источал запах супа из свиной тушенки, приправленного лавровым листом и перцем. Прежде нас вернулся начальник с рабочим.

Искупавшись в ручье и продрогнув, я с несказанным удовольствием надел чистую одежду и, озорничая перед самим собой, убеждая самого себя в своей двужильности, пошел вверх по долине встречать запоздавших.

На следующий день была камералка. Возились с образцами, дополняли дневники, приводили в порядок карты. Начальник, молодой, огромный и добродушный (в институте был боксером-тяжеловесом), осматривал сам всю нашу каменную добычу, уточнял описания и наносил на свою главную карту наши данные.

А вечером у костра Лена шутливо, но обстоятельно рассказала о наших похождениях. С трудом справляясь с ролью бывалого таежника, вставлял я скупые фразы, почти лопаясь от желания высказаться. И нам было весело сидеть у костра, вспоминая при невнимательных слушателях свои мытарства, которые сейчас выглядят забавными пустяками.

А на следующий день новые маршруты.

Но то, что для других было привычной работой — нелегкой, но привычной и любимой работой, — для меня было еще и возможностью лучше познакомиться со своими товарищами и с самим собой.

Здесь, в присаянской тайге, я впервые явно понял, прочувствовал, с какой непостижимой щедростью одарен каждый из нас, живущих, какое это противоречивое и всеобъемлющее существо — человек и какая нелегкая, но увлекательно чудесная штука — жизнь.

Лесные страхи

Вот это тайга! Воздух, настоенный на хвое, цветах и травах. Кусты по берегам ручьев, усыпанные красными — до боли в скулах — гроздьями кислицы. Непролазные малинники, россыпи брусники под сапогами. Поляны, пропитанные сладким ароматом полевой клубники. Дотошные бурундуки и белки. Глупые рябчики, которые после выстрела, сделав круг, возвращаются на прежнее место. И главное — почти полное бескомарье! Настоящий рай земной.

Продираясь в высоченной траве, вдруг чувствуешь резкий запах зверя. Выходишь на лежанку. Здесь встретишь даже клок бурой шерсти. А хозяина и след простыл. Медведи не ищут знакомства с человеком.

Один из наших рабочих весь сезон проходил с семизарядным карабином и не встретил ни одного медведя. А мне, можно сказать, повезло.

Мы возвращались из маршрута, я и наш геолог, женщина. Шли по медвежьей тропе. Перед нами топал сам хозяин. Мы торопились и беспокоили его. Он оставлял на тропе свежие «визитные карточки» и беспокоил нас.

Сойти с тропы не удавалось. Вокруг громоздился бурелом. И, помучившись, мы опять выходили на медвежий след.

На трухлявом стволе, перегородившем тропу, отпечаталась когтистая лапа. Я попытался пяткой так же продавить ствол. Не получилось. Видно, здоров зверюга! И хотя была у меня одностволка, заряженная картечью, и охотничий нож, почувствовал я себя как-то сиротливо.

След пропал. Медведь любезно пропустил нас вперед. Но, когда мы остановились у ручья напиться, невдалеке захрустели сучья. И вновь на тропе перед нами позорные следы его испуга и отпечатки лап. И вновь пропал след.

— Давай-ка переждем, — предложил я.

Мы встали у ствола огромного поваленного кедра и стали осторожно обирать малинник. У меня почему-то подрагивали пальцы, а спутница моя выглядела рассеянной.

И тут затрещал валежник. Треск оглушал. Казалось, замерло стрекотанье сорок (они-то видят и нас и его!), затих весь лес. Будто великан ломился сквозь чащу, круша деревья.

А возле меня геолог обирала малиновый куст. И куст дрожал, как под дождем.

Сучья лопались, как бы стреляя, совсем близко. Но за кустами и стволами видел я лишь какие-то бурые пятна. И чувствовал необычайную прохладную легкость в локтях и коленях и там, где должно быть сердце.

Что ж, я имел шанс убить медведя. Вкусить романтической медвежатины и приобрести трофей, достойный знаменитого Тартарена из Тараскона. Но это был не единственный исход моего знакомства с хозяином тайги. Некоторые другие варианты меня определенно не устраивали.

И я завопил что было сил. Я ругал медведя и грозился изрешетить его. Для пущей убедительности полез на ствол, не переставая кричать. Оступился — ноги-то дрожат! — и хрястнулся в малинник, проклиная все на свете.

Возможно, медведь подумал: «Ходят тут какие-то ненормальные!» Откуда ему, тихому жителю тихой тайги, знать о наших истериках и криках? Сучья затрещали пуще прежнего, постепенно затихая вдали.

Мы вернулись в лагерь. С той поры за мной укрепилась слава отчаянного медвежатника. Но я-то хорошо знал разницу между «не бояться» и «не показывать боязни».

Известно: бояться очень опасно. Надо держать себя в руках, а то натворишь глупостей…

Лагерь наш на ручье Анжулька надо было перевозить на новое место. Пришла машина. Погрузили почти весь скарб. Осталась моя палатка, кастрюля с недоеденным супом-пюре и я сам. К вечеру должны были вернуться за мной.

Я забрался в палатку, прилег на раскладушку и… проснулся от стука дождя. Пожалуй, это был ливень. Стемнело. Ветер вдувал водяную пыль в палатку. У входа натекла лужа.

Дождь продолжался до ночи. Скудость еды восполнял я обильным сном. Но утром напрасно выслушивал гуденье машины. Пришлось развести костер, добавить в суп воды и желтеньких маслят. То же блюдо было в обед. То же — на ужин. Благо, что маслят уродилось множество.

Вечером посыпал дождь, нудный, как зубная боль. Я стоял возле палатки и ныл:

Ой ты, но-о-ченька-а,

Но-очка те-ооомная, да…

Но-очка те-омная, ооой, да-а!

Но-очь о-осе-ення-ая…

В палатке трепетал огонек свечи. Бормотал непонятицу ручей. Из черноты, окружающей меня, слышались шорохи, потрескивания. И, словно редкие шаги, стукались капли о валежник. Оттуда шли ко мне незабытые детские страхи.

Снами я насытился раньше. И поэтому долго лежал, прислушиваясь к тревожным ночным шорохам и стукам… Иногда лучше не иметь никакого воображения.

Проснулся в темноте, с каким-то жутким предчувствием. Возле палатки кто-то ходил, выдавая себя лишь редким хрустом ветки.

Я нащупал винтовку и затаился.

Игра в прятки продолжалась. Если медведь, то почему он не боится запаха железа и человека? Или он догадывается, что я не опасен? Он вломится, подминая брезент, и я не смогу даже вытащить нож!

От долгого страха рождается злость. Тот, некто за палаткой, не отступал. Он затихал минут на пять и вновь выдавал себя осторожными шагами и густым дыханием… Будь что будет! Тихонько отстегиваю вход, сжимаю винтовку, выползаю из спального мешка и, рванувшись, с криком вылетаю из палатки. Так вылетают из курятника перепуганные куры.

Проклятье! Передо мной… корова. Поглядела на меня, скромно опустила огромные ресницы и вздохнула. Возле нашего лагеря паслось стадо.

Вечером за мной приехала машина: река вздулась от дождя, — брод залило, задержались. К этому времени в моей кастрюле сварился очередной суп — маслята с редкими крошками гороха.

Да, кончаются таежные времена. Коровы теснят в тайге медведей.

Между прочим, в один из маршрутов на тропинке встретились нам бык и две коровы. Не знаю, что им понадобилось в тайге, вдали от деревень. Может быть, они гуляли сами по себе, отбившись от стада. Или на медведей охотились?

Когда бык заглянул мне в глаза и очень убедительно тряхнул рогами, я мгновенно оценил хилость окружающих молодых березок… На быка грубая ругань не подействовала. Привык. У него был такой пронзительный, нехороший взгляд — и такие пронзительные рога! — что я быстренько перешел на сладенькое бормотанье и, рассыпаясь в любезностях, как перед титулованной особой, бочком-бочком втиснулся поглубже в кусты, освобождая ему и его свите дорогу.