Страница 51 из 55
Я стояла у окна. Зачем ему анальгин? Болела у него голова? Но я не решилась спросить. И к чему придавать вещам большее значение, чем они имеют? Я не спросила. Наступал вечер, на западе была большая туча, похожая на сидящего старика. Я знала, что предзакатные тучи, которые напоминают людей, считаются предвестниками дождя. Тетя мне говорила…
В детстве у меня было двое друзей: Хейно и Мати. Мы играли в войну, ходили воровать яблоки. Я принимала участие во всех проделках мальчишек. Больше всего мне нравилось ползти в высокой темной траве. Там пахло как в джунглях, и мне очень хотелось стать букашкой — вот было бы тогда здорово жить. Я училась в третьем классе, когда Хейно переехал в Вильянди. Мати становился все более важным, он узнал много глупых слов и, наконец, стал звать меня девчонкой. Мы отдалились друг от друга, хотя и жили в одном доме. В первый раз меня поцеловали во сне. Это был один известный певец. Потом у меня появились подруги. Нам все еще нравилось искать приключения. Мы слонялись вечерами по улицам, лазили по заборам и кричали под окнами своих одноклассников, чем очень раздражали бедных мамаш. Бегать в тренировочных брюках тогда еще не считалось неприличным. Однажды вечером ко мне в комнату зашел Мати и стал включать и выключать свет. Затем он подошел ко мне, и мне пришлось защищаться. Он ушел с окровавленной щекой.
Предвестник дождя превратился в тело, мучающееся в агонии. Лиловым, как чернила, краем он слился с неподвижным желтым фоном. Темнело, пейзаж приобретал таинственный вид. Внизу, через улицу, сады, там застыли кусты крыжовника, улыбается в ожидании вечно зеленая туя. Гроздьями, прижавшись друг к другу, среди альпийских растений затаив дыхание лежали камни.
— Тебе надо отдохнуть, — сказала я уже не знаю в который раз.
— Зачем?
— Все люди отдыхают.
— Пусть себе отдыхают.
Он хотел подойти ко мне, но остановился на полдороге.
— О чем ты думаешь? — спросил он. Но я не различала его лица, я видела лишь силуэт на сумеречном фоне окна.
— Думаю, что иногда тебе надо подумать и о себе. Что ты капризничаешь, словно ребенок…
— Вернее… о тебе?
— Что?
— Ты хочешь, чтобы я больше думал о тебе. Чего же ты говоришь от моего имени?
— Заткнись!
Я крикнула так глупо, зажегся свет — он стоял у выключателя. И когда мои глаза привыкли к свету, я увидела его, мне показалось, что он похож на святого, честное слово. Он был прекрасен, в его глазах был такой же блеск, как прежде, и я почувствовала, что люблю его, и я его ненавидела, потому что он был прав. Я снова почувствовала себя перед ним пустым, нечистоплотным и никчемным человеком, для которого нет ничего святого на свете, который думает только о своем личном благополучии, и поразилась, как тонко он умеет меня унизить, и я поняла, что уже не люблю его. Но я знала, что мы все равно будем вместе, и отвела взгляд.
— Ты настоящий человек, — сказала я не думая. Он сжал кулаки.
Помолчав, он быстро сказал:
— А ты чего хочешь?
— Я?
— Да, ты.
— Я хочу хотя бы изредка быть счастливой.
Его тонкие чувствительные пальцы судорожно впились в спинку стула. И я снова поняла, что есть нечто такое, чему ты не можешь противостоять, от чего тебя не спасет никакое бегство, никакой сон, никакое одиночество. И я поразилась, что это чувство нашло именно на меня.
А он продолжал:
— Сидеть на диване? Кто тогда, по-твоему, будет вести мир вперед? Кто-то ведь должен! Кроме хнычущих и восторгающихся интеллигентов должен быть кто-то, кто в состоянии что-то сделать! Можно малевать красные квадраты, можно копаться в любом движении души, все можно! А работать будут другие?
Он тяжело дышал.
— Не считай меня дураком, — продолжал он. — Но я спрашиваю, кто будет вести мир вперед?
— Куда?
Он замолчал, глядя на меня как будто с удивлением. По дому ходили люди, внизу кто-то разговаривал, в соседней квартире играло радио. На ковре был большой красный круг. Велло стоял на одной стороне этого круга, я на другой. Между нами лежал пылающий круг, мягкий, как трясина, освещенный теплым светом абажура.
— Как — куда?
Я не сумела ответить.
— Исторический процесс имеет свое определение. Есть то, что должно быть. И то, что будет. А как могло бы быть, говорить об этом бессмысленно. — Он вернулся к столу. — И в какой-то мере мы должны жертвовать собой.
— Я хочу ребенка… в какой-то мере, — сказала я неожиданно.
Он молчал, как будто и не слышал.
Мне стало неловко.
— Если мы махнем на себя рукой, — снова услышала я его голос, — то мы пропадем.
— Что?
— Нас засосет мещанство. И сделает это так, что мы сами этого не заметим.
— И что же ты собираешься делать?
— Я?
— Ты.
— Я должен думать только об одном.
Я включила радио. Его радио. Медленно загорался зеленый глазок. Я повернула ручку. В мире болтали, танцевали, ссорились. Где-то маршировали. Я прислушалась. Поставила громче. Комната наполнилась маршем. Когда-то такая музыка мне нравилась. Я любила смотреть парады. В кино я даже плакала иногда…
я бегу босиком к берегу приближается шторм поднимается вверх птичья стая и летит на море
Я увидела низкое в тучах небо, темное море и различила в надвигавшейся темноте детей, которые скользили с деревянного слона в году. Большие волны ударялись о его фанерные бока. Ярко-желтое платьице мелькало в наступающей ночи…
— Я поставлю кофе, — сказала я. — Ты будешь пить?
Он кивнул и улыбнулся.
10. Энн
Когда я утром ехал из обсерватории в Тарту, Юрка пытался растолковать мне свою точку зрения на бесконечно протяженное пространство. Юрка — филолог, но он испытывает живой интерес к моей специальности. Это, конечно, вполне закономерно и понятно. Филолог знает лишь филологию. То есть во время работы он занимается примерно тем, чем мы в свободное время, чтением. Разумеется, он читает не как простой смертный, а одновременно и исследует, почему писатель написал именно так, действительно ли он так написал, не мог ли он написать иначе и как, по мнению филолога, он должен был бы написать. Затем он складывает все существительные и все глаголы, умножает, делит, применяет математический анализ (с чьей-нибудь помощью) и находит индекс писателя. Иногда он пишет в газету: видите ли, я не понял этой книги. Отсюда следует, что литература — штука запутанная: я бы ни за что не решился поместить в газете, в порядке реплики, что я не понял теории (того или иного ученого). И в свободное от работы время филолог говорит о литературе. Поэтому однажды ему это надоест и он ощутит острый интерес к физике. Эти рассуждения, конечно, несправедливы, потому что Юрка мой друг.
Итак, мы рассуждаем о бесконечно протяженном пространстве.
Мы в состоянии воспринимать только три пространственных измерения и одно временное (хотя существуют многочисленные гипотезы о нескольких совершенно разных временных измерениях: например, некоторые считают, что имеется два времени, текущих друг другу навстречу).
Сейчас Юрка фантазирует, будто у пространства может быть бесконечное число измерений. Поэтому, например, на том месте, где мы сейчас находимся, может якобы ехать другой поезд, хотя мы этого и не воспринимаем. И в этом другом поезде также могут сидеть два парня и говорить о том же самом. Предположим, что между ними и нами возникнет некий подсознательный контакт, и поэтому нам в голову неожиданно придет такая, может быть, странная мысль о чужих протяженностях.
— Этим объясняется все в этом мире, — заключает Юрка.
— Как — все? — спрашиваю я.
— Понимаешь, эмпирически это пока не доказано, ну… теоретически тоже, только, очевидно, это так и есть. Когда-нибудь докажут. Именно так. Этим объясняется все: искусство, мораль, любовь, политика, эстетика… Все. Мне нравится такое объяснение.
— Гм, — только и могу я ответить на это. Юрка считает, что ученый-естествовед — циник, и старается быть солидарным со мною. Но цинизм меня не интересует и проблемы других миров тоже не увлекают. Между прочим, я верю в бессмертие души, но меня не интересует, где и как оно совершается.