Юрий Двужильный

И сейчас, когда раздался треск автоматов, я невольно вздрогнул. Точно таким был салют на братской могиле тогда, в сентябре 1943 года. Но теперь воинские почести павшим героям отдавали солдаты нового поколения — сыновья тех, кто более двадцати лет назад сражались и умирали за Родину.

Под звуки салюта с памятника медленно спадает покрывало, и все видят на мраморных плитах, укрепленных по четырем граням памятника, золотом высеченные имена, фамилии, воинские звания солдат, сержантов и офицеров, погибших здесь 25 июня 1944 года. И среди них капитан Двужильный Юрий Михайлович, Герой Советского Союза…

К памятнику легли цветы — от родных и близких погибших, от их боевых товарищей, общественных организаций района, сельского Совета, колхоза. Здесь же на митинге было объявлено о решении исполкома Чаусского районного Совета депутатов трудящихся присвоить Сухаревской средней школе имя Героя Советского Союза Юрия Двужильного.

Митинг закончился, но никто не торопился расходиться. Те, что стояли далеко, подходили к могиле, читали надписи на памятнике, знакомились с родными и близкими погибших, приглашали их к себе в гости, расспрашивали и сами рассказывали о пережитом. И меня, как не раз уже было за эти последние дни, удивила и обрадовала та простота и естественность, с которой разговаривали между собой люди, совсем недавно не знавшие друг друга, и с какой теплотой и сердечностью местные жители встретили родственников погибших воинов.

Видимо, ничто так не сближает людей, как горе, перенесенное вместе в лихую годину.

А на следующее утро на райкомовском газике Нина Михайловна Двужильная, ее сын Александр, Степан Петрович Струментов и я поехали на реку Проня в те места, где 23 июня 1944 года началось наступление 878-го стрелкового полка. Это километров двадцать к востоку от Хорошек.

Степан Петрович надеялся, что ему удастся найти место, где его рота находилась на исходном рубеже перед наступлением, ему хотелось провести нас точно там, где батальон форсировал Проню, показать, где находился командный пункт батальона во время контратаки гитлеровцев, пытавшихся с помощью танков и «фердинандов» сбросить в реку наступающие роты.

Откровенно говоря, я не очень верил, что Степану Петровичу удастся точно восстановить картину давнего боя. Ведь прошло столько лет, и я сомневался, что в памяти могут сохраниться все детали наступления, и поэтому, боясь какой-либо неточности, сверял с записями в «Журнале боевых действий полка» все, что рассказывал нам Степан Петрович. Я не скрывал от него, что мне хочется сопоставить его воспоминания с документами, и он охотно согласился на это.

И всякий раз, когда то, что он рассказывал, соответствовало записи в журнале, мы оба искренне радовались. Меня восхищала память Степана Петровича и та обстоятельность, с которой он рассказал и показал нам все. Он помнил все, словно это было вчера, — и где наступала рота, и как ей пришлось залечь, ожидая «огонька» сопровождавших орудий, где форсировали реку по штурмовым мостикам, наведенным накануне саперами, а то и вброд, неся над головой автоматы, патроны, гранаты.

Вот Степан Петрович остановился у неглубокой вмятины в земле, огляделся вокруг, прилег и лежа еще раз осмотрел местность.

— Вот здесь, — сказал он, — в воронке от авиабомбы был тогда батальонный командный пункт.

И мы представили себе штурмующие цепи, разрывы снарядов и мин, проносившиеся над головами штурмовики, грохот танков и самоходных установок и ту воронку, в которую на несколько минут заскочил комбат со своими связными, чтобы осмотреть поле боя и принять новое решение…

Я понимаю Нину Михайловну, которая все расспрашивает и расспрашивает Степана Петровича Струментова о подробностях этого боя, пытается понять его особенности и даже старается разобраться в замыслах командования и усвоить специфическую военную терминологию. Ей хочется представить себе брата на войне — ведь для Нины Михайловны Юрий был и останется мальчишкой, подростком, юношей, увлекавшимся техникой, мечтавшим стать инженером. И она знала, что он стал бы превосходным инженером, если бы не война.

Для нее сейчас он открылся совершенно с другой стороны, она как бы узнавала и не узнавала в этом волевом, храбром комбате своего брата, пыталась даже разобраться в его решениях на поле боя, почему он поступил так, а не иначе. Знаю, что не сразу Нина Михайловна поймет все премудрости военной науки, но я уверен, что она не будет теперь к ней равнодушной. И среди книг, что стоят дома в шкафу, обязательно будут и те, где говорится о боях в Белоруссии в июне 1944 года.

…В Чаусы мы возвращались уже во второй половине дня. По пути решили заехать в Хорошки, хотелось еще раз побывать на братской могиле. Вчера, во время открытия памятника, там было много людей. А Нине Михайловне хотелось побыть одной у могилы брата — ведь человеческое горе всегда застенчиво.

И вот наша машина, проскочив Хорошки, стала подходить к кладбищу. Я сидел рядом с шофером и, пожалуй, первый увидел людей у братской могилы и сразу же догадался, в чем дело. Наверное, еще со времен язычества в Белоруссии сохранился обычай — на кладбище поминать умерших и убитых, там, где они похоронены. На могиле стелют скатерть, ставят вино и всевозможную снедь, принесенную из дома. Родственники, друзья и товарищи покойного усаживаются вокруг могилы прямо на землю, пьют вино, ведут неторопливую беседу, вспоминают прошлое. Иногда поют песни задумчивые, протяжные.

И хотя еще мальчишкой мне не раз доводилось бывать на таких поминках и я считал, что в этом нет ничего плохого, сейчас, подъезжая к могиле, я чувствовал себя неважно, словно был в чем-то виноват.

Заметив, что у могилы люди, Нина Михайловна сказала с огорчением:

— А мне так хотелось побыть здесь одной…

Пока мы выходили из машины и шли к памятнику, я с тревогой думал: как отнесется ко всему этому Нина Михайловна? Ведь она горожанка и, возможно, не знает об этом обычае.

Мы подошли, поздоровались. Вокруг могилы сидели родственники Андрея Махно, Филиппа Окуловского, Николая Кулагина, Степана Осенникова, были здесь и жители Хорошек, по преимуществу женщины. Среди них Фекла Ивановна Чамрова и многие ее соседи, с которыми я познакомился, когда первый раз приезжал в Хорошки.

Женщины пригласили и нас к своему застолью. С тревогой смотрю на Нину Михайловну: что, если она хотя бы в какой-то мере покажет свою недавнюю досаду, откажется принять приглашение гостеприимных хозяев? И я был очень рад, когда она тут же села на цементную бровку, что была уложена вокруг могилы, взяла протянутый ей стакан, кусок хлеба и выпила вместе со всеми за светлую память погибших воинов.

Наверное, не я один тревожился в эту минуту, всем нам очень хотелось, чтобы сестра Юрия Двужильного, которая до сих пор держалась как-то в стороне, стала здесь своим, близким человеком. И я рад, что так оказалось на самом деле…

Вечерело, когда мы, тепло простившись с нашими друзьями из Хорошек, стали собираться в обратный путь. Солнце уже почти скрылось за косогором, в небе стали появляться первые звезды. Было тихо, даже ветер, раскачивавший недавно длинные ветви берез, затих, притаился где-то в поле.

По дороге, переговариваясь между собой, возвращались с сенокоса мужчины. Их косы, поднятые высоко, доставали лучи догоравшего солнца, и теперь они казались узкими красными полосками, плывущими в потемневшем небе. Чуть погодя протопало деревенское стадо, и вскоре послышалось, как хозяйки зазывали на двор своих буренок. Скрипел ворот у колодца, изредка доносился шум ребятишек, видно, и они угомонились к вечеру. Над печными трубами многих изб тонкими струйками потянулись в небо дымки — хозяйки готовили ужин.

Мы стояли на кладбище, где все: кресты, памятники, могилы и даже поникшие ветви берез — напоминало о смерти. А совсем рядом, в Хорошках, своим чередом продолжалась жизнь со всеми ее радостями и заботами. Вопреки всему, что становилось у нее на пути, наперекор самой смерти…