Гренадер Леонтий Коренной

Коренной вдруг почувствовал, что за спиной не стало опоры, будто ему обнажили спину и подставили под удары.

Леонтий не мог обернуться на павшего товарища. Он сделал резкий прыжок в сторону, свалил подвернувшегося француза, прислонился к ограде. Теперь его сзади прикрывала стена, а справа — толстый ствол старой липы. И, вжавшись в этот угол, гренадер продолжал отчаянно отбиваться. На что он надеялся? Он был один, весь израненный; большая толпа неприятелей окружала его. Ни одолеть их, ни уйти не было никакой возможности. Да он об этом и не думал. Он продолжал драться, потому что не мог бы уже перестать драться, потому что годами проникался сознанием, что гвардеец не просит пощады у неприятеля.

Французы хотели взять его живьем. Они старались колоть не сильно, чтобы наносить легкие раны. Французский офицер, ударив с размаху тяжелым палашом, сломал у Коренного штык и стал что-то кричать ему, часто повторяя знакомое «пардон». Коренной понял: офицер предлагал сдаться.

— Шалишь, брат! Я беспардонный! — зарычал он в ответ и, схватив ружье за конец ствола, начал бить прикладом.

Кивер слетал у него с головы. Волосы, тщательно расчёсанные обычно на пробор и приглаженные салом, растрепались, а завитой чуб на лбу, казалось, набух тяжким потом и кровью. Густые усы ощетинились злобой, старый шрам резкой, жесткой чертой прорезал щеку. И в то же время мертвенная бледность проступала в лице Коренного, по мере того как он все больше и больше истекал кровью. «Слабею!» схватила мысль — даже не мысль, а какое-то подступившее тошнотное чувство.

Усилием воли Коренной поборол приступ слабости. Он принялся наотмашь наносить прикладом, тяжелые рубящие удары. В ту минуту он походил на древнего русского богатыря, который увесистой кованой палицей ломит вражескую силу.

Но с каждым взмахом все труднее повиновалось ружье, как бы наливаясь чугунной тяжестью. Руки становились непослушными, словно чужими. А новые штыковые уколы жгучим жалом терзали бока и грудь.

И вот он сделал шаг, потом другой. Выронил вдруг ружье. Протянул руки вперед, как слепой. «Вот она, смертушка!» блеснуло в сознании.

— Теперь берите! — прошептал он.

И рухнул навзничь, как с шумом валится подрубленное дерево.

Назойливый холодок забирался под одежду, мурашками пробегал по спине, зябкой дрожью пронизывал колени. Это неприятное ощущенье заставило Коренного очнуться. Он открыл глаза. Над ним было чистое светлосерое небо. Раннее, низкое солнце бросало от горизонта бледные оранжевые лучи, которые не могли еще смягчить прохладной резкости ясного утра.

Его то мерно покачивало под скрип колес, то вдруг встряхивало, и каждый толчок отдавался тупой болью во всем теле. Кругом слышался людской говор, но не свой, не русский, а чужой, очень быстрый и слегка крикливый Превозмогая боль и слабость, Коренной приподнялся со дна повозки.

Он увидел французов. Они шли бесконечной колонной по дороге, по обочине, шли скорым шагом, обгоняя вереницу медленно тащившихся лазаретных дрог, и держали ружья по-своему, на правом плече. Где-то там, впереди, они поднимали разом громкий крик, похожий на тот, какой не раз слышал Коренной во французской линии перед большим сраженьем; только сейчас крики эти были не такие дружные и радостные.

Коренной, конечно, не мог знать, что французы проиграли первый день Лейпцигской битвы и теперь отступали на новые позиции. Не мог он знать, что русские гвардейцы трижды ходили в атаку на деревню Госса, трижды завязывали на улицах и в домах ожесточенные схватки с наполеоновской молодой гвардией. И наконец, на четвертый раз, выбили неприятеля из этого важнейшего пункта. Не знал Коренной и того, что, покидая Госсу, французы взяли его в бесчувственном состоянии и унесли с собой, чтобы представить высшему начальству как диковинный трофей.

Опираясь на руку, Коренной старался приподняться возможно выше, чтобы увидеть, что делается впереди. Но разглядеть ничего не смог, а только обессилел и при новом толчке запрокинулся опять на дно повозки.

Два важных офицера верхами, в шляпах с белым плюмажем, поровнялись с повозкой, поехали рядом, внимательно рассматривая русского гренадера, и о чем-то горячо спорили, указывая на него. Потом, пришпорив коней, ускакали.

Натянув на себя сбившуюся толстую попону, которой, очевидно, прикрыли его вместо одеяла, Коренной стал глядеть в безоблачное светлое небо и припоминать, что с ним случилось… Сильно захотелось курить. Потянулся рукой к карману, но трубки в нем не оказалось; пропал и кисет с табаком. Коренной закрыл глаза. Сон начал его снова одолевать. И вдруг ему почудилось, что никакого сраженья и не было и что он вовсе не ранен, а лежит у себя домах на полатях после первого покоса и, разбитый усталостью, дремлет, накрывшись армяком. Где-то рядом Прасковья Егоровна поскрипывает каким-то колесом. Она заговорила с ним на непонятном языке, а когда он не ответил, то подошла к нему, тронула за плечо…

В тот же миг исчезло сновидение. Коренной с тоской почувствовал, как чужие, грубые руки тормошат его. Повозка уже остановилась, ее обступила группа французов. Они жестами предлагали Коренному подняться и, не обращая внимания на его стоны, принялись неловко помогать ему. Едва он слез, как один из французов поднес ему манерку и почти насильно влил в рот густую терпкую жидкость.

Несколько больших глотков забористого рома взбодрили Коренного. Он тверже стал на ноги и даже выпрямился, перестав опираться о повозку. Два французских солдата, взяв Коренного под руки, повели его к толпе военных, стоявших на пригорке, у высокой мельницы с недвижными поломанными крыльями.

Чем ближе подходил он к пригорку, тем ярче бросалась в глаза необычайная пышность, великолепие в одежде этих людей. Разноцветные мундиры, доломаны, ментики, золотое и серебряное шитье, ордена и ленты, перья и султаны — все это составляло блестящую причудливую картину. И, когда подвели Коренного, ослепительная стена эта расступилась, пропустив его в круг. А там, посередине, он увидел нечто совсем другое.

Перед огромным костром, разложенным недалеко от мельницы, расхаживал взад и вперед, заложив руки за спину, коренастый человек в сером военном сюртуке и простой треугольной шляпе. Изредка он подходил к поставленному прямо под открытым небом столу и, опираясь коленом на складной стул, наклонялся над развернутыми картами. Потом опять принимался шагать. Задерживаясь у костра, он пристально смотрел на огонь, машинально подталкивал ногой ближайшие поленья. Багровые отблески пробегали по его бледному, слегка припухлому лицу с выступающим, резко очерченным подбородком. Иногда он протягивал к огню свои маленькие белые руки без перчаток, потирал их, как бы желая согреться. Вынув из кармана золотую табакерку и захватив щепоть, подолгу нюхал, все так же не отводя глаз от костра. На нем не было никаких украшений, никаких знаков, которые бы говорили о его положении и достоинстве. Но все движения и жесты его обличали человека властного, привыкшего повелевать. Целиком занятый своими мыслями, он, видимо, нисколько не смущался присутствием здесь многих столь важных по обличью особ. Он не обращал на них никакого внимания. Они же, напротив, с почтительного расстояния следили за каждым шагом, этого человека, стояли почти не шевелясь и лишь шопотом перекидывались между собой редкими фразами.

Но вот он вдруг остановился, резко повернулся на каблуке и уставился на Коренного, выдвинутого чуть вперед из общего круга. Темные глубокие глаза серьезно и внимательно изучали русского гренадера; долгий прямой взгляд притягивал и колол одновременно.

К человеку в сером сюртуке приблизились два офицера, сняв шляпы, склонились перед ним и стали что-то объяснять. Это были те самые двое, что подъезжали раньше к лазаретной повозке. Выслушав их, он с тем же серьезным видом кивнул головой. Тотчас сильные, грубые руки схватили Коренного сзади за локти и подтолкнули ближе к этому человеку.