Страница 5 из 8
Тишина, безлюдье царили в этом крохотном затерявшемся уголке. Отдаленный гул большого сражения едва проникал сюда, напоминая приглушенный рокот морского прибоя.
Но покой, безмятежность этого места были обманчивы. Стоило только гвардейцам, перемахнувшим через стену, направиться к постройкам, как покой сменился внезапным вихрем, безлюдье — хлынувшим людским половодьем. А сама мирная поляна превратилась в арену отчаянной, жестокой борьбы; и на нескошенную траву, на блеклые полевые цветы густой росой пала человеческая кровь.
Из глубины селения хлестнул вдруг по гвардейцам ружейный залп, потом еще, и с разных сторон появились большие группы французов. Они выбегали из-за каменных и деревянных строений, текли живыми ручьями из ближайших проходов и уличек. Светлоголубая форма обличала их: это была молодая гвардия Наполеона.
Первые же французские залпы произвели большие опустошения в гренадерской роте финляндцев: многие офицеры были ранены или убиты. Портупей-прапорщик, сраженный пулей, медленно оседал на землю; припав сначала на одно колено, потом на другое, он инстинктивно вытягивал все время вверх руку, держащую древко, и полотнище трепетало, как подстреленная птица.
Но Леонтий Коренной не дал знамени поникнуть. Подхватив его почти на лету, он высоко взмахнул им, чтобы видели все, а затем передал знамя подбежавшему унтер-офицеру.
Поборов первые мгновения замешательства, гвардейцы начали отстреливаться. Стреляли по установленному правилу — попарно: пока один вел огонь, другой заряжал. Коренной стрелял в паре с Петрухой. Движения новичка были порывисты, торопливы. Он нервно откусывал зубами патрон, сыпал порох мимо полки и, прибивая пулю бумажным пыжом, слишком резко вгонял шомпол в дуло. Коренной проделывал те же приемы не торопясь, короткими, строго отработанными движениями и потому гораздо быстрее, чем новичок.
Петруха нажимал спуск, едва успев приложить ружье к плечу. И если ему казалось, что именно от его пули падал француз, он радостно взвизгивал, показывал кулак, кричал:
— Ага! Попал! Держи, леший! Хо-хо!
Коренной стрелял, тщательно прицеливаясь. Он выбирал среди неприятелей того, кто имел побольше нашивок, галунов, отличий, и укладывал наверняка. Свои попадания он не отмечал никакими бурными восклицаниями, продолжая деловито работать, и только всякий раз невольно повторял, словно выставляя себе отметку: «Изрядно, Леонтий, изрядно!»
Французы все прибывали, и вскоре стало очевидным, что остатки гренадерской роты не смогут отбросить неприятеля. Для успеха дела надо было отойти, соединиться с другими ротами и ударить в новом месте. А позади — высокая стена, и перелезать через нее обратно нужно было уже под свирепым нажимом врага. Спасать знамя. Перетаскивать тяжело раненных командиров. Перелезать и отбиваться. Это понял каждый в ту минуту, когда барабанщик ударил сбор и подполковник Верже закричал:
— Выноси раненых!
В ту минуту каждый ощутил за своей спиной эту предательскую стену — твердую, высокую, неподатливую. И в ту же минуту прогудел слегка хриплый, но ясно слышный голос Коренного:
— Братки служивые! Сюда, ко мне!
И тотчас возле него стало несколько человек таких же, как он сам: пожилых, усатых, кряжистых, потом-солью дубленных, порохом прокопченных.
— Не извольте сомневаться, ваше высокородие, — сказал Коренной батальонному, — мы прикроем.
И эти несколько человек во главе с Леонтием пошли в штыки навстречу приближающимся французам. Их стремительный бросок был для неприятеля столь неожиданным, столь неукротимым, что французские стрелки невольно замялись и отпрянули назад. Тогда по команде Коренного горстка гвардейцев остановилась, вскинула ружья и дала залп. Французы, еще более смешавшись, стали искать укрытия за ближайшими строениями.
— Ага! Врезали! — раздался пронзительный вскрик Петрухи.
Тут только Коренной заметил новичка среди старых солдат.
— Ты что затесался? Ступай к стене!
— Не пойду! Я с тобой, дядя! С тобой хочу! — ответил молодой с такой настойчивостью, что гренадер не стал прогонять его.
Отчаянная дерзость кучки гвардейцев не могла, конечно, изменить исхода дела, а лишь оттягивала его на короткий срок. И, пока французы еще не оправились, надо было всей остальной роте возможно быстрее отойти за ограду. Подполковник Верже распоряжался порядком отхода и переноской раненых. Уже знамя было передано на ту сторону, уже удалось осторожно перетащить смертельно раненного в живот командира роты; перебрался через стену с безжизненно повисшей правой рукой и капитан Марин — будущий историк полка. Уже перелезли многие солдаты.
Меж тем Коренной и его товарищи, отстреливаясь в разные стороны, медленно отодвигались к стене. Их становилось все меньше и меньше, смельчаков, жертвующих собой для спасения других. Иссякали патроны. А французы, поняв свою оплошность, подгоняемые офицерами, вновь высыпали отовсюду и с возросшей яростью бросились через пустошь на гвардейцев, боясь упустить добычу.
У стены все еще хлопотал Алексей Карпович. Он следил, чтоб никто из раненых не остался без помощи, чтоб даже трупы офицеров были взяты с собой. Он часто оглядывался на горстку гренадер, прикрывавших отход. Они были обречены. Алексей Карпович все еще медлил уходить, не решаясь покинуть их здесь. Вот опять неприятельский залп, и еще двое гренадер упали. Сам батальонный схватился за плечо, и на белой его перчатке стало быстро расплываться пунцовое пятно.
— Ваше высокородие, извольте ретироваться, — сказал ему Коренной, как обращается старший к непослушному ребенку. — Вас басурманы сейчас схватят.
И действительно, увидев русского штаб-офицера, сразу несколько французов кинулись к нему. Петруха приложился, целясь в переднего, и выстрелил. Тот, странно подпрыгнув, точно споткнулся, клюнул в землю.
— Последний! — воскликнул с отчаянием Петруха и отшвырнул пустую патронную сумку.
Французы подбежали уже вплотную. Один из них, здоровенный, в шапке, похожей на колпак с кисточкой, выставив штык, налетел с разбега на Верже. Коренной, подставив свое ружье, отвел удар, а Верже плашмя мазнул саблей по лицу француза. Завязалась рукопашная…
Заслонив собой батальонного, Коренной оттеснял его к ограде и в то же время бил, колол направо и налево. И когда они были прижаты к самой стене, Коренной только сказал:
— Полезай, Алексей Карпыч! — назвав командира впервые за всю долголетнюю службу запросто, а не по военной субординации.
Сейчас он отбивался лишь одной рукой, а другой подсаживал ослабевшего от раны Верже. В страшном напряжении всех сил подталкивал он кверху непомерно тяжелый груз; один миг, один вражеский укол — и он мог более не выдержать, опустить руку, уронить.
Наконец Алексей Карпович ухватился за гребень стены, подтянулся и всем туловищем навалился на нее.
— Спасибо, Леонтий! Прощай! — сказал он и тяжело перевалился на другую сторону.
Один из французов выстрелил ему вдогонку, но было уже поздно.
Почувствовав себя свободным, Коренной ринулся в общую свалку. У него теперь была лишь одна забота — поддержать товарищей. А их осталось всего только четверо.
— Братцы, не сдавайся! Постоим за себя! — воскликнул Леонтий.
— Кроши басурмана! — послышался в ответ дикий, неестественно визгливый крик Петрухи.
Новичок вертелся среди наседавших французов, как безумный. Он кидался на них очертя голову, осатанело бил куда попало и каждый раз громко крякал, будто раскалывал полено. Он находился в том состоянии боевого исступления, когда кровавый туман застилает сознание, когда уже все нипочем, все можно, все доступно. Он не помнил себя и без малейшего колебания принял смерть, которой так боялся издалека. Он инстинктом следовал совету Коренного — наступал на врага только грудью. Он погнался за французским стрелком, в ужасе бежавшим от него в глубь пустыря, и его подстрелили там, как молодого рассерженного оленя, которого не могут взять вручную.
Коренной не видел гибели Петрухи. Их оставалось теперь только двое из всех старых гренадер: Леонтий Коренной да Захар Анисимов — его однорядец, с которым много лет делил он солдатский хлеб и бивачный подстил. Они сражались, как два кровных брата, став спина к спине и отбиваясь на все стороны. Они работали штыками по-фехтовальному. Быстро следовал один удар за другим, верный, расчетливый. И место, где дрались эти два русских гвардейца, как бы сросшихся воедино, устилалось трупами в синих мундирах. Оба были ранены. Сквозь порванную во многих местах шинель сочилась кровь. Ее тонкие струйки сбегали, по груди, рукавам, и казалось, что одежда гвардейцев еще богаче окрашивается отличительной расцветкой полка — новыми алыми кантами, оторочками.