Ветки кизила

Учитель видел, что Гюльсум не может понять того, чему он учит других детей, и, не видя другого выхода, вернулся к азам. А поскольку девочке легко давался арабский, он начал обучать ее религиозным основам. Гюльсум быстро запоминала целые главы Корана наизусть и перескакивала от строки к строке. Когда девочка становилась перед ним на колени, он в исступлении кричал, словно неопытный всадник, севший на бешеную лошадь: «Стой, тупица… если ты не станешь читать по порядку и будешь говорить прежде, чем скажу я, я разобью тебе голову!» — и его лицо наливалось кровью, а лоб покрывался испариной.

Помощники, выполнявшие в мечети работу муэдзина, по пять раз на дню говорили: «Сделал бы Аллах раскосые глаза этой девчонки совсем слепыми… был бы, по крайней мере один хороший слепой хафиз!»

Как-то раз Гюльсум снова читала Коран перед учителем. Ей попалось выражение «йаафирю». Девочка произносила его по-разному: «кяфир… джафер… фенер…», но правильно прочитать никак не могла. Учитель знал, что, если он ее поправит, она тут же выучит это выражение наизусть, и поэтому захотел, чтобы она сама назвала слово правильно.

— Девочка, с чем варят плов? — спросил он. Ответ являлся довольно простым. Гюльсум следовало ответить «с маслом» («йаа»), и вопрос был бы исчерпан. Однако она сказала:

— Рис…

— Еще… еще…

— Вода… соль… фисташки… изюм…

— О Аллах… Ты что, в жизни никогда не ела плова?

Гюльсум, словно дрессированная цирковая обезьянка, следила своими косыми глазами за палкой в руках учителя и была готова среагировать на малейшее его движение. Она не придумала ничего лучшего, чем спросить:

— Какой плов? Кус-кус?.. Или гречневый?..

— Тю… Да покарает тебя Аллах… Позовите-ка мне няньку-эфенди…

Дети разбудили няньку и привели его в классную комнату. Учитель с усталым видом произнес:

— Ага-эфенди, я передаю привет хозяйке дома, целую ее руки. Скажи ей от меня, что насколько звезды далеки от земли, так и этот ребенок далек от культуры и знаний… Если я возьмусь ее обучать, я заболею чахоткой… Если хочет, пусть снова посылает ее в школу с другими детьми, но я больше не буду вмешиваться в ее обучение.

Гюльсум поджала губы так, что стали видны два передних зуба. Она будто улыбалась сама себе и быстро вернулась на свое место.

Раз уж так сказал господин учитель, что поделаешь, не умирать же ей теперь… Она сама быстро научится грамоте, решила она. И конечно же, сможет написать письмо Исмаилу. Это станет ей наградой. До самого вечера Гюльсум безмолвно и неподвижно просидела на одном месте, а во время перемены вышла на улицу и подарила свою книгу бедному ребенку лет пяти-шести, который формой головы напоминал ей Исмаила.

Глава седьмая

Гюльсум любила няньку. В Таире-ага имелось нечто такое, что отдаленно напоминало ей Йорганлы. Впрочем, он был не из числа тех, кто положительно влиял на малышку. Гюльсум иногда говорила с ним об Исмаиле. В доме не осталось никого, кроме него, кто бы не сердился, услышав имя ее брата, и не жаловался бы, по многу раз слушая ее утомительные рассказы о нем.

Несмотря ни на что, нянька питал теплые чувства к этой маленькой девочке.

Возможно, они были немного земляками. Хотя Гюльсум знала название своей деревни, она не могла объяснить, из какого она вилайета. Однако некоторые слова, которые Гюльсум иногда говорила на провинциальном наречии, совсем не казались Таир-ага чужими. Они были так похожи на его…

Нянька всячески подчеркивал свой провинциальный говор.

Когда в доме случалась какая-нибудь ссора, он заявлял:

— Я ухожу в другие земли… Ищите себе другого няньку, который будет присматривать за вами… — и даже для видимости начинал прощаться с детьми и прислугой.

Хозяйка дома знала, что он просто капризничает, но все равно упрашивала: «Нянька… разве такое возможно? Ты опора этого дома… Живи-ка, где живешь!» — и возвращала ему прежнюю власть.

Конечно же, его слова были не более чем капризом, пустыми угрозами. Нянька и сам знал, что, если бы его выгнали (что, впрочем, могло случиться), он никуда не сможет отсюда уйти.

Разве еще остался у него кто-нибудь в его деревне, которую он покинул сорок лет назад? А если даже и остался, кто его там узнает? Когда он прибыл в Стамбул, он только что женился. Через некоторое время после того, как он устроился здесь, он задумал бросить жену. Однако сейчас он не помнил, сделал ли он это, послал ли женщине бумагу о разводе. Наконец несколько лет назад он узнал, что она живет в Анатолии и очень бедна. Когда он приехал туда, его встретила голодная толпа с криками: «Вот приехал тот, кто опозорил свой род… Открывай-ка кошелек!» — и ему больше ничего не оставалось делать, как отдать им все свои сбережения.

Но вместе с тем он чувствовал легкую тоску по родной земле. Иногда Таир-ага находил утешение, когда время от времени встречал своих земляков. Однако они, даже не поздоровавшись, протягивали руку: «О Аллах, земляк… дай нам хоть немного денег» — и вынуждали няньку потихоньку сбегать от них. Таир-ага любил Гюльсум потому, что она принесла с собой запах его нищей родины.

По ночам у них с девочкой происходили прямо-таки тайные свидания. Гюльсум на цыпочках прокрадывалась в комнату няньки. В это время девочка становилась полной противоположностью «дневной» Гюльсум — тихой, задумчивой, смирной.

— Входи-ка, Гюльсум… Рассказывай, что нового?

В этот час на няньке было меховое энтари и старый кафтан; он лежал на прибранной кровати.

— Дядя, я пришла спросить у тебя кое-что. (Гюльсум по ночам почему-то называла няньку дядей.) На улице очень холодно… Интересно, а в Эдирне так же холодно?

Нянька, пытаясь понять, что это значит, отвечал:

— Нет… Эдирне южнее… Там теплее, чем здесь. Не переживай, Исмаил не замерзнет. Его положение лучше, чем у нас с тобой. Разве прошлые зимы в деревне были лучше?

— Нет, дядя! У нас полно дров.

— Приготовь-ка мне чай, потом поговорим.

Зимой и летом в комнате у няньки стоял небольшой мангал, на котором постоянно грелся чайник без ручки. Таир-ага клал в этот чайник липу, чай, ромашку, гвоздику, одним словом, любую ароматную траву, которая ему попадалась, и пил этот отвар перед сном.

— А ну-ка, Гюльсум… разотри-ка потихоньку мне колени и рассказывай, что вы делали с Исмаилом прошлой зимой…

Девочка делала массаж Таиру-ага и одновременно тихим, словно звук закипающего в чайнике чая, голосом начала рассказывать ему историю Исмаила. Пока Гюльсум делала ему массаж, который снимал всю его дневную усталость, он ее слушал, но потом мысли его постепенно путались и ускользали, на глаза ложились тени, дрожащие верхние веки опускались, и он засыпал. Однако, чтобы не обидеть девочку, он говорил ей:

— Я закрываю глаза… Но ты не думай, что я сплю… Я слышу все, что ты говоришь…

Но дружеская помощь Гюльсум не ограничивалась только массажей. Она стирала его носки, зашивала рваные вещи. И даже подумывала долгими зимними ночами связать ему шерстяные носки.

Впрочем, самым важным для него в их дружбе было то, что если Таир-ага в чем-то провинился, он сваливал свою вину на Гюльсум, а она, будучи не силах защитить себя, говорила что-нибудь в свое оправдание. Однако она не упрекала в этом няньку.

Хотя это было и непорядочно для взрослого человека, но ведь ребенка сильно не наказывали: пара упреков, иногда пощечина… Но слова не задевают ребенка так, как взрослого… А что касается пощечин… Да, тогда он винил себя в том, что наказали ребенка, а не его… Но пусть им зачтется… Но ведь завоевать сердце ребенка, утешить его, сунув в руку фрукты или несколько конфет, совсем несложно…

Таким образом оборотная сторона той любви, которую нянька испытывал к маленькой девочке, преследовала такие вот низкие цели. Однако это не мешало их любви. Эта любовь была такой же чистой, как любовь к Родине, и разве ее могли испортить подобные мелкие неприятности? Что поделать, так устроен мир… Самые красивые цветы черпают свои цвета и ароматы из перегноя, из нечистот…