Ветки кизила

— Ох, наша любимая кормилица… Нужна твоя помощь. Вынеси ее в сад, ни к чему не прикасаясь. Выброси все, что на ней надето. Пока хорошенько не отмоешь ее, не пускай в дом… — умоляли они.

Гюльсум тщательно вымыли от макушки до пяток. Однако барышни не подходили к ней еще много дней. Как только она приближалась к ним, они кричали:

— Ох, девочка… держись подальше… не протягивай руку… мне кажется, что от тебя воняет… — В то же время Гюльсум, видя такое отношение к себе нервных барышень, злорадно ухмылялась, шутила и делала вид, что хочет броситься им на шею и обнять. Одним словом, о Гюльсум в доме говорили: «Из ее рук нельзя есть даже неочищенное яйцо». И это было действительно так.

Гюльсум не отделяла чистое от грязного не только в вещах, к которым прикасалась, но и в еде. Слава Аллаху, в доме было всего полно. Тем, что воровали повара и прислуга, можно было бы наполнить еще один дом.

Так получалось, что Гюльсум всегда доставались объедки, черствая или испортившаяся еда. Причина была следующей: в доме часто готовили еды больше, чем нужно, и в шкафах скапливались вчерашние или даже позавчерашние объедки. Так как выбрасывать еду считалось грехом, то эти объедки тарелками выставляли перед Гюльсум.

— Гюльсум, дочь моя… Сейчас прохладно… Если это и постояло неделю, ничего страшного… Немножко, правда, с душком… Съешь-ка, чтобы не пропало, — уговаривали ее.

Гюльсум, которая прекрасно знала, что подбирать упавшие на пол хлебные крошки и съедать их означает жить в нищете и в будущем, тем не менее всегда это делала.

Она считала, что ее желудок способен переварить что угодно. Ведь чем питались в деревнях целыми днями? Разве они с Йорганлы не говорили, что ели траву, когда шли сюда из провинции? И ведь ничего, все живы остались.

Но относительно еды Гюльсум и вправду повезло больше, чем ее землякам. Она ела то, о чем они и мечтать не могли. Ей наливали остатки молока, давали грибы в сметане. Если дети не доедали что-либо, это тоже отдавалось ей. Один раз ей даже досталась маленькая баночка розового варенья, в которую попал муравей. Девочка каждый день по чуть-чуть его смаковала.

Однако Гюльсум не насыщалась даже при таком изобилии. Приходило ли время еды, чувство голода или нет, при словах: «За стол!» — она начинала дрожать, воровала у детей из рук еду и даже косточки с тарелок, словно кошка.

Когда хозяйка дома пила воду, она укоризненно улыбалась, глядя в стакан, который поднесла ей Гюльсум:

— Ах, Гюльсум, ну когда же я смогу без опаски взять стакан воды из твоих рук?

Но, наверное, этому не суждено было сбыться. Она должна была уяснить, что не имеет права брезговать объедками других, но если она накормит кого-нибудь собственными объедками, то это будет непростительный поступок. Если бы девочка восприняла это как должное, то проблем бы не возникло. Однако вбить это в ее бестолковую голову оказалось совершенно невозможно.

Глава двадцать первая

В конце лета Бюлент перенес тяжелую болезнь.

Если кто-нибудь из детей в доме заболевал, его обычно сначала лечила кормилица с карамусала, но если болезнь затягивалась, тогда уже вызывали врача.

Причин тому было две. Первая состояла в том, что дети очень боялись врачей и убегали не только от них, но и от приходящих гостей, которых принимали за докторов. Вторая причина — кормилица с карамусала разбиралась в детских болезнях не хуже иного доктора. По мнению хозяйки дома, врачи успешно ставят на ноги взрослых. Но, когда они лечат детей лекарствами, предназначенными для взрослых, это может детей погубить. У Бюлента начался сильный понос. Кормилица с карамусала в течение трех дней пыталась остановить его микстурой из кокосового масла, аниса и кизила. Только когда на третью ночь под утро у ребенка пошла кровь, у нее опустились руки. Едва дождавшись, пока рассветет, привели врача. За ним приходили и другие доктора.

Болезнь длилась более двух недель. Иногда казалось, что ребенок поправился. Он спокойно засыпал, а когда просыпался, улыбался всем вокруг, и все радовались, жгли свечки за здравие.

Но проходило немного времени, и по неизвестной до сих пор причине температура и острая боль начинались снова, ребеночек терял сознание. В течение первой недели Бюлент умирал и оживал несколько раз.

В доме не спали ночами. Ханым-эфенди не смыкала глаз и сидела с ребенком до утра, отправив маму и тетушек ребенка поспать хоть немного. Ей в голову лезли невеселые мысли.

В первое время, как только началась болезнь, Надидэ-ханым даже не пускала Гюльсум в комнату к ребенку. У нее были странные предчувствия относительно девочки. Основная причина болезни не выявлена. Неужели эта девчонка накормила ребенка чем-нибудь вредным?

Или же она что-то сделала с ребенком в отместку за то, что ее разлучили с братом? Но, Аллах, что же она могла такого сделать? Другие дети точно так же без всякой причины начинали худеть, бледнеть, их щеки пылали, их знобило из-за температуры. Но не всегда причиной тому была плохая пища. Например, вечно голодная Гюльсум постоянно ела что попало, и у нее никогда не болел живот. Отсутствие хорошего ухода также не могло стать причиной. Взять, к примеру, ту же Гюльсум, которая иногда надевала еще совсем мокрую рубашку прямо на голое тело, после чего кашлянет пару раз или же не простужалась вообще. Словом, причина была известна одному лишь Аллаху!

Не желая признаться в этом даже самой себе, хозяйка дома завидовала здоровью Гюльсум. А когда заболевал кто-то из ее детей или внуков, она прямо-таки была вне себя от злости на девочку.

На третьей неделе болезнь отступила. Однако ребенок еще полгода не мог поправиться. Врачи не смогли найти другого выхода, кроме как посадить его на диету. Будет ли ребенок жить или умрет? Поскольку узнать точный ответ на этот вопрос не представлялось возможным, такое положение вещей действовало барышням на нервы.

Через некоторое время они стали меньше волноваться, плакать и печалиться. Иногда они забывали обо всем на свете и смеялись, разговаривали, пели песни, но, как только вспоминали о больном, их сердце вдруг сжималось, и они стыдливо замолкали.

Когда Дюрданэ-ханым собиралась выйти в люди в только что пошитом шикарном платье, она сказала:

— Пусть думают, что хотят, но я даже в это время не собираюсь позориться перед людьми и носить всякую рвань.

Когда Сенийе пела песню, иногда ее глаза наполнялись слезами:

— Ох, я даже не знаю, что теперь сможет успокоить мою душу…

Хозяйка дома также веселилась, но, подходя к зятьям, она говорила:

— Клянусь, я улыбаюсь через силу, потому у меня внутри все сжимается от горя. Все-таки мои дочери еще такие молодые, неопытные… Если я начну смеяться при них, они не выдержат…

Наконец, когда ребенок пошел на поправку, в доме начали устраивать праздники.

Надидэ-ханым уверяла:

— Слава Аллаху, дети мои, опасности для жизни Бюлента уже нет. Этой ночью он спал спокойно, два раза попил молока. Утром он улыбнулся мне. Да и доктор сказал, что уже нечего волноваться. Вы бы развеялись немного, сели бы в машину да поехали бы в кино.

Новые впечатления от происходивших в доме после болезни других важных событий постепенно совсем вытеснили все старые огорчения, доставленные болезнью. Таким образом, в комнату больного заходило все меньше народу, и его на целых пять месяцев почти полностью оставили на попечение Гюльсум. Девочка сняла его одеяло, которое висело под потолком.

Ночи у детской колыбельки проходили очень неспокойно. Больной ребенок часто просыпался от малейшего шороха. Если девочка не могла успокоить его укачиванием, она клала его к себе на колени или обнимала его, а иногда тихим голосом пела колыбельную или просто рассказывала что-нибудь. К концу шестого месяца Бюлент окончательно выздоровел.

Однако в эти долгие бессонные ночи, когда Гюльсум сидела с больным, в ее сердце произошло нечто необъяснимое.