Страница 5 из 146

Не так давно. Пять лет с Мейерхольдом Встречи с Пастернаком. Другие воспоминания

Что такое, в конце концов, это пресловутое чувство меры? Его не было у Бальзака, не было у Рабле, не было у Сервантеса, но зато им в совершенстве обладали многие вполне посредственные художнички. Есть ли чувство меры у Марселя Пруста, у Золя, у самого Гоголя, наконец? А Достоевский? А «Клим Самгин»?

Еще о чувстве меры. Этот иск один из тех, что наиболее часто предъявлялись Мейерхольду.

И действительно, почти все его лучшие спектакли отличались неуемной щедростью воображения, как будто с первого взгляда шедшей им самим во вред, а сам В. Э. на репетициях постоянно и настойчиво твердил о необходимости этой самой «меры». Но есть ли тут противоречие? Да, если есть противоречие между строгой мизансценой смерти отца Горио и огромным, полным всяческого обилия миром всей «Человеческой комедии». Так и у Мейерхольда. Как и большие писатели, он вызывал на сцене к жизни целые миры, но, разрабатывая отдельный эпизод, поражал лаконизмом и точностью деталей. П. А.Марков[18] метко заметил, что Мейерхольд всегда ставит не одну пьесу, а все собрание сочинений драматурга. Трудно представить, что Мейерхольд после «Ревизора» будет ставить, например, «Игроков», потому что в «Ревизоре» он поставил фрагментарно и «Игроков», и «Мертвые души» (как это доказал в своем докладе А. Белый), и множество других гоголевских мотивов и сюжетов. Но Бальзак и Золя строили свои огромные здания из множества романов, а Мейерхольд обладал неумолимым регламентом в три — четыре часа сценического времени. И он запихивал в эти три — четыре часа огромные, вызванные им к жизни миры, и временной образ спектакля трещал и ломался. Да, конечно, это своего рода противоречие, что Мейерхольд, обладавший несравненным чувством сценического времени в секундах, вдруг терял его в часах. С очень ограниченной, чисто ремесленной точки зрения он тут уязвим, но, как это часто бывает в искусстве, его недостатки — это те же достоинства, и достоинства несравненные и исключительные.

Когда припоминаю тот первый вариант «Ревизора», который я видел в декабре 1926 года, я всегда представляю некий сценический Лаокоон, едва обозримый с одного взгляда: пестрый, блещущий красками мир из мебели красного дерева, голубых жандармских мундиров, музыки Еяинки, обнаженных женских плеч, свечей, бутылок, рыкающих начальственных басовых раскатов, свистков квартальных, отчаянного голода, небывалого обжорства, глупой хитрости и хитрого простодушия, денежных ассигнаций, бубенцов тройки, шинелей внакидку и фраков в обтяжку, и, конечно, это не совсем то, что мы проходили в нашей «второй ступени» под названием «Ревизора», но это гораздо больше — это Гоголь, это николаевщина, это Российская империя, описанная де Кюстином[19]; это огромное живописное полотно, на котором смешаны краски и Федотова, и Брюллова.

Я не разбираю тут сам спектакль — по отношению к «Ревизору» это сделали блестяще Луначарский, Белый, Чехов, Слонимский и многие другие. С ними остроумно спорили некоторые достаточно компетентные противники спектакля. Мейерхольдовскому «Ревизору» были посвящены специально три книги и множество докладов и диспутов. Сохранились и эти книги и отчеты о диспутах.

Спектакль не сходил со сцены одиннадцать лет — до самого закрытия ГосТИМа — и, разумеется, с годами потускнел, подсох, полинял, но продолжал поражать, как продолжают поражать выцветшие, по свидетельству знатоков, полотна Врубеля.

Между моим первым спектаклем в ГосТИМе — «Лесом» и премьерой «Ревизора» я, конечно, пересмотрел весь репертуар театра, то есть «Мандат», «Учитель Бубус», «Даешь Европу!», «Рычи, Китай!» и, должно быть, «Великодушный рогоносец»[20]. Потом сюда прибавились «Окно в деревню», первая редакция «Горя уму», «Выстрел», «Клоп», «Баня», «Командарм‑2», «Последний решительный», «Список благодеяний», «Свадьба Кречинского», «Вступление», «Дама с камелиями», «33 обморока», новая редакция «Горе уму» и невыпущенные «Самоубийца»[21], «Наташа», «Борис Годунов», «Одна жизнь»[22]. В других театрах я видел поставленные Мейерхольдом «Озеро Люль», «Доходное место», «Маскарад», «Дон Жуан», «Пиковую даму». Слышал радиопостановки «Каменный гость» и «Русалка». В шести спектаклях ГосТИМа последнего времени видел всю работу над ними В. Э.Мейерхольда с начала до конца.

Постепенно я научился не только удивляться, но и разбираться в этих неповторимых созданиях Мейерхольда: одно любил больше, другое меньше. Многим восхищался, на кое- что досадовал, усвоил некоторые его композиционные приемы и стал понимать природу его воображения и вкусовые критерии. Но могу ли я сказать, что знаю Мейерхольда? Поэт В.А. Пяст, друг Блока[23], тонкий и в хорошем смысле изысканный ценитель, сказал очень точно: «Понять Мейерхольда трудно только потому, что его трудно вместить».

Решил начать с рассказа о первых впечатлениях от спектаклей Мейерхольда, а вместо этого уже обобщаю и подвожу итоги…

Что же делать, если в памяти «первое впечатление» давно уже смешалось с последующими? Да и кому интересны эти первые впечатления? Пришел, увидел и влюбился. И не спрашивал себя: «Почему?» Просто стало тянуть в этот необыкновенный театр, к этому необычайному человеку. Словно всю жизнь ничего не пил, кроме кваса, а вдруг узнал вкус вина.

Я не был исключением или каким — то оригиналом. Все поколение было влюблено в Мейерхольда. Так это было.

Любили и Маяковского, хотя большинство из нас и смущались его правоверной лефовской позицией, с точки зрения которой искусство отжило свой век и скоро его заменят очерки Бориса Кушнера и фотографии Александра Родченко. Так убежденно утверждали ближайшие друзья Маяковского, и он им поддакивал. Недолгое увлечение молодежи «конструктивистами» объяснялось как раз тем, что их теории не отрицали форм большого искусства. А Мейерхольд сам был большим искусством эпохи. От него тянулись нити в прошлое — к Александру Блоку, к героическому периоду Художественного театра, к недавним боям за революционное искусство. Он дружил с Маяковским. Он сам был живой легендой и героикой. О его жизни вышло два тома в «Academia» в таких же красочных суперобложках, как и мемуары Челлини.

Вот так это все и началось.

СЛАВА МЕЙЕРХОЛЬДА

Только современники славы Мейерхольда могут представить себе ее масштаб.

В Москве двадцатых годов имя его повторялось беспрерывно. Оно мелькало с афиш, из газетных столбцов, почти с каждой страницы театральных журналов, из карикатур и шаржей «Крокодила», «Смехача» и «Чудака», оно звучало на диспутах в Доме печати, с академической кафедры ГАХНа, в рабфаковских и вузовских общежитиях, в театрах пародий и миниатюр, в фельетонах Смирнова — Сокольского[24], куплетах Громова и Милича, в остротах Алексеева, Менделевича и Полевого-Мансфельда. Было принято присваивать ему разные почетные звания: он считался почетным красноармейцем (сохранилось его фото в красноармейской форме), почетным краснофлотцем, почетным шахтером и проч. Молодой Назым Хикмет[25], учившийся в те годы в Москве в Университете трудящихся Востока, посвящал ему свои первые стихи, которые так и назывались — «Да здравствует Мейерхольд!». Вот как они заканчивались: «И когда прожекторы с аэро РСФСР осветят тракторы, обгоняемые автомобилями, пусть красная конница мчится по сцене. В этот день ты, Мейерхольд, нашими губами целуй накрашенные щеки спортсмен — артистов!» Русский текст стихов принадлежал Сергею Третьякову, другу Маяковского, переводчику «Земли дыбом»[26] и будущему автору «Рычи, Китай!». Он сам писал тогда: «Имя Мейерхольд — знамя непрекращающегося восстания на базаре искусства, и хватким и горящим знаменосцем его является революционная молодежь, которая споро и слитно шагает в свое будущее и среди воинственных кличей и сигналов которой есть и такой: «Взвей вверх волып, Мей — ер — холъд!»» Поэт Василий Каменский, создатель популярной в те годы поэмы «Стенька Разин» — кто не орал тогда «Сарынь на кичку, ядреный лапоть»? — писал так: «Вперед двадцать лет шагай, Мейерхольд. Ты — железобетонный атлет — Эдисон триллионов вольт!» А шумные питомцы знаменитого ФОНа Московского университета, приветствуя Мейерхольда, скандировали хором: «Левым шагаем маршем всегда вперед, вперед! Мейерхольд, Мейерхольд наш товарищ! Товарищ Мейерхольд!» Один театральный журнал как — то объявил подписку среди работников искусств на постройку двух самолетов: «Ермолова» и «Мейерхольд». Это было в расцвете деятельности Мейерхольда и еще при жизни Ермоловой.

Павел Александрович Марков (1897–1980), театральный критик; в 1925–1949 гг. заведовал литературной частью Московского художественного театра

Маркиз Астольф де Кюстин (1790–1857), французский литератор, монархист, посетил Россию по приглашению Николая I. Выпущенная им книга «Россия в 1839» (1843) вызвала множество официальных опровержений. Помимо ряда метких и верных наблюдений, резкой характеристики николаевского самодержавия она включала в себя различные домыслы и вымыслы, так что достоверным историческим источником считать ее, конечно, нельзя. Полный перевод книги на русский язык появился лишь после 1917 г.

спектакле «Великодушный рогоносец» по пьесе Ф. Кроммелинка, поставленном Мейерхольдом в 1922 г., сценическое действие стремительно развертывалось на «голой» металлической конструкции и было направлено на демонстрацию актерского мастерства; при этом использовались гимнастические приемы, акробатические трюки, цирковая эксцентрика. Однако спектакль отличала не только «биомеханика», но и глубокое психологическое постижение М. И.Бабановой образа жены ревнивца Брюно (виртуозно и убедительно воплощенного И. В.Ильинским).

«Самоубийца» Н. Р. Эрдмана (1928) был запрещен к постановке, пьеса Л. Сейфуллиной «Наташа» (1937) репетировалась, но не вышла в связи с закрытием театра. Такая же участь постигла и «Бориса Годунова», над постановкой которого Мейерхольд работал до последних дней существования театра.

Комедия А. Безыменского «Выстрел» была поставлена бригадой молодых режиссеров под руководством Мейерхольда в 1929 г. В 1929 г. Мейерхольд поставил комедию Маяковского «Клоп», а в 1931 г. — его же комедию «Баня». В 1929 г. была осуществлена постановка трагедии И. Сельвинского «Командарм‑2» о суровых и овеянных мужественной романтикой годах Гражданской войны. В начале 1931 г. была поставлена пьеса Вс. Вишневского «Последний решительный» — о готовности граждан СССР к неизбежной классовой схватке с империалистами Запада. В «Списке благодеяний» Ю. Олеши (1931) и «Вступлении» Ю. Германа (1933) Мейерхольд стремился к поэтическому осмыслению современной действительности. Из классических пьес Мейерхольд ставит в эти же годы «Свадьбу Кречинского» А. В.Сухово — Кобылина (1933) и «33 обморока» (1935) (сюда вошли три небольших произведения А. П.Чехова — «Медведь», «Предложение», «Юбилей»). «Дама с камелиями» АДюма — сына, казалось бы, выбивалась из общей направленности театра, но и здесь Мейерхольд был последовательным, стремясь к органическому слиянию и соподчинению ритмического рисунка, цветовой гаммы, пластического построения мизансцен, что должно было способствовать выявлению психологических переживаний героев — Маргерит (З. Райх) и Армана (М. Царев).

Владимир Алексеевич Пяст (1885–1940), поэт, переводчик, мемуарист, был знаком с Мейерхольдом с 1900‑х годов и принимал участие в некоторых любительских спектаклях, поставленных им. О более поздних встречах Гладков сообщает далее

Смирнов-Сокольский Николай Павлович (1898–1962) — артист, автор и исполнитель эстрадно — сатирических монологов; крупный библиофил; собрал уникальную библиотеку первых и прижизненных изданий русских писателей XVIII–XX вв. Его куплеты и фельетоны отличались высокой художественной культурой.

Назым Хикмет Ран (1902–1961) — выдающийся турецкий поэт; родившийся в аристократической семье, он в юности стал участником революционного движения; в 1921 г. он приехал в СССР и учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока; в 1928 г. вернулся на родину и 17 лет провел в тюрьмах за коммунистические взгляды; под давлением общественности был освобожден и с 1951 г. жил в СССР.

Сергей Третьяков был не просто переводчиком драмы М. Мартине «Ночь»; он переработал эту пьесу так, что Мейерхольд смог поставить в 1923 г. на ее основе трагифарс о событиях и последствиях Первой мировой войны. Новое заглавие вполне соответствовало замыслу и воплощению.