Крысы

Знаете, что я вам скажу? Не дай бог никому из вас, находясь на одной из центральных улиц большого, современного города, слышать лишь сводящее с ума тиканье глупо размалёванных настенных часов!

У Билли тоже было тихо, но мне это скорее нравилось. Может быть, я ещё и за этим так долго ездила туда. Ведь та тишина была совсем другая. Она была уютная и ожидаемая. А значит привычная, почти домашняя. Мне иногда этого не хватает и сейчас.

И хотя прошло порядочно времени, – мне неизвестно сколько даже примерно, может пара месяцев, а может гораздо больше, счёт вести бессмысленно в тех условиях, в которых я оказалась, – просыпаться в абсолютной, повсеместной тишине, всё ещё бывает очень страшно. Дело в том, что тишина незаметно вливается в уши, в мозг, разносится по крови, наполняя всё тело свинцовой тяжестью, не даёт возможности думать, анализировать, вспоминать, принимать решения…

Она будто парализует волю и замораживает чувства. Это одно из того немногого, кстати, к чему привыкнуть невозможно. Лично я так и не смогла. Хотя вполне допускаю, что тем, кто не испытал подобного, понять это будет сложно. Мол, что такого ужасного в тишине?! Но когда она тотальна, неизменна и бесконечна, это мучительно… Это почти непереносимо. Если не желаете, или не имеете возможности убедиться на собственном опыте, просто поверьте…

Одно из первых навыков, после практических уроков выживания, преподанных мне новыми обстоятельствами жизни, – это умение создавать небольшой, но более-менее регулярный шум возле себя. Это может быть, что угодно: звук собственных шагов, постукивание, похрустывание пальцев, найденная мной ветряная вертушка, дополненная колокольцами, снятыми с детского бубна и установленная во дворе; подобранный в первые дни после катастрофы в какой-то квартире старый транзисторный радиоприёмник, работающий на батарейках и издающий лишь змеиное, но такое милое моему сердцу шипение. Имеется у меня и парочка допотопных магнитол, и с десяток старых кассет, но включать приходится очень редко, и очень тихо, чтобы не привлекать ненужного внимания. Всё-таки, что ни говори, а шум шуму рознь. Уверена, что я до сих пор жива именно потому, что с первых дней соблюдала строгий режим тишины…

И всё же, несмотря на всю милую, незатейливую прелесть «Тихой пристани», мне ни разу не захотелось вернуться туда, чтобы узнать, что стало с Биллибоем и его домом. Зачем? Я на сегодняшний момент знаю достаточно, чтобы понимать, что ничего хорошего там меня не ожидает.

Да и было ли оно, то хорошее? Ведь, говоря откровенно, мне просто не то, чтобы сильно есть с чем сравнивать. И ездила я к Билли скорее от безысходности. Просто потому, что больше, говоря откровенно, у меня в целом свете никого не было. Вот и всё… Особенно, если учесть, что ездила я туда к парню, которого и своим-то едва считала.

И поэтому, может, конечно, возникнуть вопрос, а зачем вообще тогда вся эта канитель с Билли, ради чего, собственно? Но, во-первых, это никого не касается, а во-вторых, это прозвучит сейчас странно, но я чувствовала себя там… хорошо. Да, в этом старом, требующем ремонта последние лет пятнадцать, наверное, доме Билли, мне было уютно. И легко. А в квартире, где я живу, и которую мы снимаем пополам с Мартой, – нет. Это просто место, куда я возвращаюсь после работы, и где лежат мои весьма немногочисленные вещи.

Кстати, Марта – это двадцативосьмилетняя, рыхлая и крупная девушка, мормонка или кто-то в этом роде. Она работает на почте и дважды в неделю посещает какие-то религиозные собрания. У меня нет ни оснований, ни желания думать, что она в секте, но, честно говоря, всё указывает на это.

Она тихая, аккуратная и вызывающе некрасивая. У неё одутловатое, бледное лицо, жидкие, гладко зачёсанные назад волосы и слегка выдающиеся вперёд длинные, жёлтые зубы. И она постоянно носит деревянные чётки. Она ходит с ними даже в сортир. Когда она чем-то занята, они плотно обвивают её левую кисть с сырыми, тоже очень бледными пальцами. Но стоит ей остановиться, как её руки хватаются за чётки с такой незабвенной силой и страстью, как будто от того, насколько добросовестно и подробно она станет перебирать их, зависит её жизнь. Смотрю я иногда на Марту, – кстати, почему мне всегда хочется добавить перед её именем эпитет «бедная»? – и думаю: кого и в чём она пытается убедить в качестве своей истинной веры? Глядя на то, с каким жаром она хватается за чётки, как за спасительный канат, мне почему-то кажется, что в первую очередь, саму себя. А ещё      мне непонятно, почему среди активно верующих, столько убогих и откровенно некрасивых людей? Нет, на самом деле, мне как-то фиолетово, но просто интересно, как это работает? Они пришли к церкви, потому что такие, или стали такими, потому что обрели веру?

Со мной, как и с остальными, Марта разговаривает испуганным полушёпотом и только по необходимости, но мне от этого не легче. Она мне мешает. Я не могу себя чувствовать свободно не только в её непосредственном присутствии, но даже в ожидании её прихода. Но дело в том, что одна плату за съёмное жильё, я точно не потяну. Уже пробовала.

И ещё я знаю, что дело не в квартире, и не в Марте. Этот, последний вариант, далеко, кстати, не самый худший. В других местах, а их было немало, и с другими соседями, которых наберётся не меньше, дела обстояли ещё хуже.

Вот почему Билли, его дырявый домик и «Тихая пристань»… Ему вообще было плевать, что я делаю, как выгляжу и что говорю. Мы друг другу, знаете ли, не мешали. Бывало, он искренне радовался, когда я приезжала, и неуклюже топтался рядом, пока я загружала кафешную просрочку в допотопный холодильник, а иной раз мне казалось, что он едва замечал меня. Но вот с ним я могла быть сама собой. Он, бывало, раздражал, даже бесил меня, но никогда не напрягал. Не тянул в своё наркоманское болото, не осуждал и не оценивал. В отличие от той же Марты, которая оставляла для меня в уборной, прихожей и даже на кухонном столе свои брошюрки «Чистая истина», «Иисус ждёт тебя» и всё в таком духе, а у самой, когда она смотрела на меня, в глазах страх, и на длинном, скорбном, одутловатом лице ясно читается: ничего у тебя не получится, бедняжка, ибо, ты погрязла так, что тебе не вылезти.

С Биллибоем нас познакомил общий приятель, когда мы с ним и его подружкой зависали в этом самом доме. Я, помнится, тогда же и осталась на ночь. А это для меня вовсе не характерно, хотя я и понимаю, что создаю совсем другое впечатление. Ну а потом стала приезжать практически каждые свои выходные. Билли у нас – свободный художник, в прямом и переносном смысле слова. Он подрабатывал рисованием в каком-то художественном агентстве, а ещё занимался компьютерной графикой. Звучит круче, чем было в действительности, ну да какая теперь разница, раз всё это теперь в прошлом. Мы с Билли иногда прикалываясь, делали вид, что мы пара, но на самом деле, скорее были приятелями. Ну или соупотребителями. Что-то похожее на дружеский секс, у нас имело место быть несколько раз, да так и зачахло на корню, не во что путное не вылившись…

Я снова сделала глоток колы, – у неё вдруг появился какой-то металлический привкус, хотя может мне это только почудилось, – поморщилась и отбросила банку в сторону. Зачем я её пила? Вообще, может показаться диким, как можно спокойненько вот так присесть за столик рядом с мёртвой патронессой и прихлёбывать неспешно газированный напиток, словно я заглянула сюда после лайтовой воскресной пробежки?

Не знаю, отвечу я… И это будет правда. Возможно, мне просто нужно было какое-то обычное, самое рядовое действие, напоминающее что-то из прошлой жизни, чтобы не сойти с ума. Не свихнуться, не съехать с катушек, не умереть от того кошмара, который всё отчётливей проступал передо мной, прямо там, в кафе, когда я увидела подсыхающую лужу, образовавшуюся под головой Карен. Или ещё раньше, когда встретила ту женщину с её малышом, или сразу после того, как чуть не выблевала свой собственный желудок…

Наверное, мне просто нужно было что-то из прошлой жизни. А что может быть обыденней и понятней того, когда ты присаживаешься, чтобы глотнуть колы?