Избранное

«Боб-боб-боб!..»

Это заяц. Может, тот, что от меня драпанул. Остался живой и посмеивается. Подфартило косому… А Шурке? Повезет ли Шурке? Больно уж охотник из меня худой.

Вдруг недалеко, от болота, как застонет: «Э-э-э-э».

У меня сначала ноги отнялись и мороз по спине. А он громче, страшнее: «Э-э-э-э!..»

Схватил я ружье, вскочил — и к баньке.

Стою, не дышу, только вижу, только слышу, а не дышу. Кто ж это? Зверь ли, птица? Или сам леший, Яг-Морт, пугает меня?

Говорят, леших нет. Мало ли, болтать всякое легко. А может, и есть! Может, дед мой, или прадед, или прапрадед сотворили здесь какую провинность, а мне теперь расплачиваться за них…

«Э-э-э-э-э…» — завопило опять, теперь уже выше по ручью. Я не выдержал — бабахнул в ту сторону. Забыл я, что ружье заряжено пулей, и теперь дорогая пуля зря пропала. Стою, слушаю. Ничего не слышно. Только лес дышит. Может, и не было ничего, просто какая-то ночная птица по-своему разговаривала.

Сколько жути в лесу ночью! Отец вот не боялся, а я потому и боюсь, что не знаю ничего про лес. Кто кричит, почему кричит, для кого кричит. И не научит никто. Проклятая война все спутала.

Война… Отец на войне небось не трусил, а я леса боюсь.

Стало мне стыдно, перед Шуркой стыдно, перед отцом.

Стыжу себя, а все одно — страшно…

Вздел в руку ремень от ружья, свернулся калачиком и лег. Ладони сложил и между коленями спрятал, чтоб не мерзли. Костер мне лицо согрел, грудь, я послушал маленько, как темный лес шумит, и уснул.

Приснился мне наш дом. Будто вечер, зима. И мы, три брата, лежим на теплой печке. На загнетке наша лампа светит, пятилинейная, без стекла, огонек на фитиле короткий, чуть откуда дунет — он сразу туда-сюда. В трубе непогода воет. Мама сидит на подпечке, сестренку на руках подкидывает. А та смеется, заливается, пузыри пускает, совсем мала. А мама не смеется, грустно так подпевает:

Мама поет, и печальный ее голос, и добрые глаза ее, глядящие куда-то сквозь стены, — все это вместе непривычно терзает меня и томит душу, и я будто просматриваю свою будущую жизнь. Она похожа на темное заснеженное поле. И насквозь продувается ветром сильным, а мне идти по этому полю, идти, идти…

Потом вместо мамы появляется отец. Он похудел, небритый, лицо усталое и какое-то пыльное. Отец сурово смотрит и говорит мне:

«Федя, я же тебя оставлял за хозяина. Чего ж ты маму не уберег?»

А мне до того больно от таких его слов, до того обидно…

Закричал я ему, мол, что же я мог, что!

Видать, я и вправду закричал. Проснулся. Вспомнил сон, и больше спать не захотелось. Ну как уснешь, и старый сон с того же места заснится? Начал я костер поправлять, сучьев подкинул, стал греть спину, сильно спина озябла. Вокруг уже заголубело, завиднелось, скоро рассвет. Далеко за болотом сонно бормотали тетерева.

Согрелся я, весь согрелся.

И стало мне удивительно хорошо. И спокойно. Радостно стало, оттого что я живой, что один заночевал в лесу, и ничего, обошлось. В тот светлый миг все кругом — и тихо гудящий лес, и обомшелая дедовская банька, и луг, подернутый белым туманом, и скромный говор ручья — все это подступило ко мне, такое бесконечно дорогое, милое, родное навеки. Вот, думаю, до чего ж здорово, что родился я на этой земле. Теперь бы не дать Шурке помереть — и будем жить дальше. Три брата нас, проживем ведь. Потом сестренка подрастет, и ее из детдома заберем, — проживем!

На луг густо пала роса, тугие капельки ее блестками обсыпали каждую травинку. Взял я ружьишко, сунул в ствол дробовой патрон — и пошел. Сторожко иду по тропинке перелеском. И слышу какой-то скрип. А не ветрено. Как же это дерево скрипит, если ветер еще не проснулся? Стал, слушаю. Время прошло, опять коротко заскрипело. Ой, думаю, не глухарь ли это? Отец говорил, когда глухарь токует как-то так и скрипит.

Гляжу по сторонам, в верхушки деревьев всматриваюсь и медленно иду на звук. Иду, останавливаюсь, кругом все огляжу, опять иду, тихо крадусь. И вдруг — вижу, он. На сосне. Большой, сгустком темнеет. Стою, гляжу, понять не могу, поверить не могу, неужто глухарь? Ей-богу, он, вон и голова смутно очерчивается. Вроде бы и ходит по ветке или топчется.

Обдало меня всего жаром. Радостью и азартом. Я-то леса боялся, а он добрый ко мне, лес, он мне сколько дичины подсовывает — и глухаря и рябков, и зайца, и другого глухаря, только бы я к Шурке не вернулся с пустыми руками. Ну, теперь я его должен взять, глухаря, должен, иначе это не по справедливости.

С моей стороны глухарь еле просматривается сквозь густые ветки. Нет, думаю, выстрелишь отсюда, и дробь моя паршивая споткнется об ветки, и опять я останусь с носом. Может, долбануть пулей? А ну как промажу? А ведь запросто могу промазать. Чтоб не шуметь, снял я сапоги и босиком пошел в обход. Земля холодная, а где снег лежит, того холодней. Но мне ни до чего.

Глухарь трещит короткими, не очень звонкими куплетами: поскрипит и замолкнет, поскрипит — и опять молчок. Я уловил его песню и подладился под нее. Как он запоет, бегу несколько шагов, а к концу замру. Дерево намечу, добегу и спрячусь. Добегу и спрячусь. Подкрался, почти рядом стою. Я его вижу, а он меня нет.

Выцелил я его. Выстрелил в бок. Он круто и наискось мелькнул за деревьями и шмякнулся оземь, смялся, захлопал черными крыльями. Рванулся я к нему отчаянно, схватил за толстую шею и обеими руками поднял над землей. У меня руки и ноги трясутся, лицо горит и звон в голове. Ружье-то я бросил.

Затих глухарь, а я его все держу, боюсь отпустить, все держу, все держу, не отпускаю.

Такая птица была большая, пела на сосне, высоко… А теперь это уже не птица, теперь это уже еда. Теперь это уже бульон для Шурки.

И счастливый я был, и ног не чуял, а руки все дрожали, дрожали. Потом я ружье подобрал, глухаря приторочил и домой пошел.

Там ведь Шурка ждет, больной весь, и Митя небось ждет не дождется. Глухаря всем хватит.

Иду — и чувствую себя старшим братом. Совсем взрослым.

ГДЕ ТЫ, ГОРОД?

Бульон получился наваристый и до того душистый, прямо на удивление. Я кормлю Шурку с ложки, а у самого голова кружится — такой от бульона дух вкусный…

Полегчало Шурке, прояснился наш Ангелочек.

Экая сила в глухаре, только вот помирал парень, а уж теперь и на ноги встал. Будто бы глухарь отдал Шурке свою лесную силу.

Одно мне в досаду было — как это я сам до ружья не додумался, сидел и ждал, пока мне старик подсказку принесет.

До Шуркиной хвори охотник во мне голоса не подавал. А после первого своего глухаря думаю — а не сходить ли еще разок. Заряды у меня остались, добуду в лесу новую еду, чем плохо?

Только наладился снова идти — заходит к нам Мишка, которого за малый рост и маленькие глазенки называли Мышонком. А он — ничего, откликался, привык.

— Федя, — говорит мне Мышонок, — давай заработаем кучу денег, хочешь?

— А что толку, — смеюсь я, — хотя б и хотел. От хотения в кармане не прибудет.

— Иль не слыхал? — удивляется Мышонок. — Людей собирают, плоты плавить. Федь, рискнем на пару, слетаем до города, заработаем по полтыщи, рази худо?