Избранное

— Мне кажется, — говорит всезнающая Надя, — здесь смешались ренессанс, рококо и даже готика. Правда, я еще не до конца научилась разбираться во всех архитектурных стилях…

— А по мне, — говорю ей, — эта ратуша очень похожа на пышную, раздобревшую красавицу в платье с оборками, завитушками, фестонами…

Серебряный колокольчик раззвенелась смехом:

— А что, пожалуй, и в самом деле!

В условленный час вернулись наши, мы все вместе пообедали в ресторане. Без супа был обед, главным образом мясо во всех видах подавали нам. Немцы, говорят, не очень привычны к супу. Да и к хлебу тоже.

Потом мы посетили огромный и помпезный дворец бывшего Имперского суда, где сейчас музей великого болгарина Георгия Димитрова. В 1933 году здесь проходил судебный процесс над Димитровым, фашисты пытались его обвинить в поджоге рейхстага, но отважный и мудрый Димитров перед всем миром сорвал их лживые маски…

Потом подполковник Броневой пригласил нас послушать музыку. Мы зашли под высокие прохладные своды церкви святого Томаса. Орган играл Баха. Но нет, играл — не то слово… В чутком, как предосенний лес, необъятном просторе церкви звуки органа ревели и бесновались какою-то очищающей душу бурей… И непонятно было, где рождался первоначальный звук, а откуда рушилось его отражение, эхо. Все переплеталось воедино, усиливалось, отражалось, ликовало, торжественно, грустно, возвышенно… Впервые в жизни я услышал такое и едва ли когда-нибудь забуду.

А вот и сам сочинитель стоит во дворе, на высоком пьедестале — Иоганн Себастьян Бах. Добродушного вида толстяк в камзоле с вывороченным карманом — говорят, в знак того, что у него никогда не задерживались деньги… Он работал в этой церкви, руководил хором мальчиков, сочинял музыку. Давно уж нет Баха, сменялись правительства, приходили и уходили узурпаторы и тираны, люди давно забыли о них или вспоминают с проклятиями. А Бах все живет, в музыке живет. И не только в немецких сердцах. Я вон откуда приехал — из глубины северной пармы-тайги, а вот тоже потрясен его музыкой, будто и меня это касается, человека совсем другого языка и понятия. Написал человек музыку — и не умирает она, из души одного поколения переходит в душу другого, и так — веками. Веками!

Потом мы поехали за город осматривать памятник «Битва народов».

На возвышении, как бы венчая нежную зелень лужаек, стоит громадная гранитная пирамидища строгой формы, с суровыми фигурами у самого купола. Но нет, я бы даже назвал это не пирамидой, а тревожным колоколом — и вправду похож! — колоколом, готовым набатить на весь мир, взывая людей помнить о войне. Воздвигли этот монумент в честь победы союзных войск над Наполеоном. По бесконечным винтовым ступеням мы поднимались до самой верхотуры, до смотрового пятачка, уложенного из розовых гранитных плит. Головокружительная высь! Весь Лейпциг перед нами… и все окрестности. Сотни тысяч людей бились когда-то здесь насмерть… Но вот беда, только соорудили этот грандиозный памятник-предупреждение в 1913 году, к столетию битвы, — как через год всего, в 1914-м, разразилась первая мировая война…

В Эрфурте мы ночевали в уютной старой гостинице с широкими, беломраморными лестницами, с чугунным кружевом перил и перегородок, с ярко-желтой медью подсвечников и люстр. В просторном, высоком номере (все трое мужчин, мы разместились там) тоже все веяло волнующей стариной: узкие створчатые окна, линогравюра с частоколом эрфуртских церквей, яркий ковер во всю ширину пола, пружинные матрасы с двумя слоями белоснежных одеял — толстенных, но легких, как пух… И — идеальная чистота вокруг.

Утром я проснулся рано, не было еще и шести часов, а за окнами уже вовсю шумела жизнь, громыхали трамваи, улица была полна народу: немцы рано ложатся, но и рано встают…

С высокого моста — подполковник уже бывал здесь — мы любовались раскинувшимся под нами старым Эрфуртом. Впечатляюще! Сколько церквей! Говорят, более тридцати… Их острые шпили густым частоколом вонзаются в синее весеннее небо. А над всеми главенствует трехглавая громадина святого Северия. Мы поднимались в нее по широкой бесконечной лестнице. Необъятное пространство… лес колонн… Роскошная капелла и узорчатые витражи из цветного стекла во всю высоту стен. Ввысь устремленная готика.

Каменная человеческая плоть буйствует и на улицах старого Эрфурта — в памятниках, барельефах, фонтанах. Все это создано далекими предками тех, кто поднимается так рано поутру.

С неослабным интересом я наблюдал за немцами, стараясь запечатлеть в памяти как можно больше живых штрихов. Это, в основном, рослый народ, рыжих мало, все больше блондины да шатены. На вид приветливые, улыбчивые, любят детей, это заметно. Одеваются очень опрятно…

Когда подполковник Броневой закончил свои служебные дела в Лейпциге и Эрфурте, нам нужно было поворачивать обратно. Но он, как и обещал, повез нас не тем же путем, каким ехали сюда, а другим — через Веймар.

Он тихий, уютный, зеленый, этот Веймар, который уже семьсот лет стоит на земле. Прославили его громкие имена Гете и Шиллера, живших здесь.

Мы побывали в трехэтажном доме-музее великого немецкого поэта и мыслителя Иоганна Вольфганга Гете. Дом его скорее похож на богатейшее средоточие разных искусств, чем на жилой дом. Прекрасные живописные картины и скульптуры художников различных школ и разных эпох, удивительные творения мастеров по дереву, фарфору, стеклу, металлу, богатейшая библиотека… Этот удивительный дом великого хозяина был своего рода литературой, музыкальной, мыслительской меккой. Поэзия, мудрость и красота — вот кто жил и навсегда остался в этом чудо-доме…

Глубоко пораженный всем увиденным, я невольно вспомнил: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой…» Сколько мудрости и страсти в этих словах Гете…

Старый тихий Веймар. Сколько художников, музыкантов, поэтов вдохновил он! Бах, Лист, Гердер, Виланд…

На всех нас Веймар произвел очень сильное впечатление, которое стало как бы венцом всему увиденному, прочувствованному за эту поездку. Но особенно была растрогана Надя, Серебряный колокольчик. На какое-то время мы с ней снова оказались вдвоем в тихом парке на скамейке, и она душевно сказала мне:

— Как прекрасна и интересна Германия! Какая удивительно поэтичная эта страна, Федя!

Я был совершенно согласен с ней, потому что за эту поездку как бы заново увидел Германию. Но в этот момент я снова вспомнил Динино письмо и, ни с того ни с сего, ляпнул в ответ:

— А может, оттого она прекрасною стала, что ты совершенствуешься в языке с Отто?

Надя вздрогнула от неожиданности, вскинула на меня растерянные глаза и, в свою очередь, огорошила меня.

— И поэтому тоже… правильно.

— Ребята давно заметили…

— Федя, я люблю Отто. Серьезно, Федя… — прошептала она, глядя на свои длинные ноги в коричневых туфлях. — И он, кажется, тоже…

— Ты с ума сошла, Надя! — я даже испугался за нее, хотя, пожалуй, скорее обидно мне стало.

— А что? Почему ты… так? — вдруг вспыхнула Надя. — Все немцы, что ли, фашисты? Разве то, что мы с тобой видели, фашисты сделали?

— Нет, конечно… но…

— Отто — интересный парень, заочно заканчивает университет, по философии… Почему я не могу полюбить его? Почему?

— Да ты не сердись, Надя, не идет тебе…

— Если хочешь знать — я и сама немка, русская немка! Из Поволжья… Предки наши два века жили в России…

— Что ж ты сразу не сказала…

— Федя, мне и самой было интересно ступить на прародину моих предков! — оживилась Надя. — Кругом немецкая речь… В город выйду, незнакомые обращаются по-немецки… Странно… Высокая культура… Интересные памятники… Федя, ты, пожалуйста, пойми меня правильно! Я люблю Россию! Очень люблю! Но и здесь, как приехала, я тоже почувствовала, что не чужая мне эта земля, понимаешь? Да ведь и жизнь-то здесь тоже налаживается по демократии, по социализму…

— А может, просто зов предков? — сыронизировал я.

— Не знаю, Федя… Только ты, пожалуйста, пока не говори никому. Я должна сама разобраться.