Избранное

Однажды, когда мы занимались в техкабинете электрооборудованием танка, командир роты со взводными и старшиной устроили очередную проверку в наших тумбочках. Видать, снова объявились у кого-то те самые «подзаборные» открытки. Вот нам и устроили «профилактический» осмотр. Или по-иному — шмон.

Когда мы зашли в свою комнату, вся «комиссия» была при деле. Смотрю, из моей тумбочки выворотили все книги, которые я успел понакупить. Целый ворох книг как попало валяется на полу. Я весь вспыхнул, увидев такое.

Не удержался и выпалил зло:

— Зачем же книги-то расшвыривать? Это же не траки железные…

— А незачем ими загромождать помещение! Библиотека на это есть! — с нажимом парировал ротный.

— Да кому же они мешают в тумбочке? — я чувствовал, что зря и не вовремя распаляюсь.

— Значит, мешают! — мотнув головой, резанул капитан, явный признак того, что он уже накалился. — Вдруг боевая тревога? Тогда что? Все это барахло в вещмешок будешь запихивать? Накроют тебя бомбой, пока будешь собираться. Не успеешь до танка добежать.

— Раньше вас добегу… — буркнул я. — Под бомбами не до книг.

— Молча-ать, не пререкаться! Развели мне тут анархию… Совсем распустили вожжи! Вы что же, думаете, все в колхозе находитесь. Это армия… Слышишь, сержант Мелехин, ар-мия… А не университет какой, чтобы науки изучать. Ты мне танк изучай, танк! Ясно?

Меня распирала злость: мы не очень-то любили своего ротного, потому что он явно умышленно придирался к нам.

— Зачем же тогда книги пишут? — уже с нескрываемым вызовом выплеснул я капитану. — А зачем тогда библиотеки у нас?

— Вот туда и ходи в положенное время!

— А если мне этого мало? Если я хочу быть настоящим солдатом и командиром?

— Настоящий солдат никогда не пререкается с командиром! Он беспрекословно выполняет все, что приказывают. Не рассуждая! Не задумываясь!

— Это не солдат, а солдафон, товарищ капитан. Уточните, пожалуйста, кто вам нужен в роте: солдаты или оловянные солдафоны.

— Молча-ать!!! — вдруг заревел ротный и чуть не выпрыгнул из кителя. — Как ты стоишь перед командиром?

— Настоящие командиры на солдат не орут, — безостановочно катился я к пропасти.

— Смирно! За пререкание с командиром… За невыполнение приказа… трое суток строгого ареста!

— Слушаюсь, — сказал я, как отблагодарил; откуда-то вдруг пришло спокойствие, теперь я хотел лишь одного — перед лицом товарищей достойно доиграть этот спектакль до конца.

— Старшина, увести немедленно! — приказал Стукачев и вышел со свитой. Вместе со всеми вышел и наш командир, показав мне на прощанье кулак.

Сняли с меня ремень и погоны и под конвоем привели на гауптвахту, в узенькую комнату. Ведь при строгом режиме ты, можно сказать, взаправду арестованный. Даже горячая пища дается через день.

Но это-то меня меньше всего беспокоит — не такой голод видывали… Теперь, когда я поостыл, я снова и снова спрашивал себя: «А нужно ли было цапаться с ротным? Справедливо ли я действовал и говорил?»

После бурь и потрясений у меня всегда так — я как бы пропускаю свои поступки через сито собственной совести и только тогда вывожу окончательно: прав или не прав. Не всегда и не во всем я оказываюсь правым, и от этого всей душой терзаюсь, мучительно стыдно мне бывает перед людьми и перед собой…

Однако теперь я не чувствовал себя неправым. Конечно, у меня, низшего по чину, нет прав обсуждать действия и поступки командира, тем более ротного. В армии этого не положено делать. Но все ж, поразмыслив, я решил, что со мной поступили явно несправедливо и правильно я сделал, что восстал против такого слепого самодурства. Правда, кроме синяков и шишек я ничего не получу, и, вероятнее всего, накроется теперь мой желанный отпуск…

Но тут уж ничего не попишешь. В жизни бывают такие минуты, когда за то, что представляется тебе высшей правдой и в чем ты горячо убежден, надо ставить на карту все. И тогда даже наказание слаще и дороже временного блага, полученного вопреки совести.

Я лежу на жестком топчане и гляжу на забранное частой решеткой окошечко под потолком. И чего это ротный так презирает книги? Может, не хочет, чтобы подчиненные были умнее его самого? А ежели я буду сегодня умнее, чем вчера, — это помешает моей службе? Или он думает, что ум и трусость — синонимы? А как же тогда понимать требование сознательной дисциплины…

Можно сказать: с самых юных лет я готовил себя к армии — и физически, и читал много, и о подвигах мечтал, даже о высоких чинах строил планы, не без этого… Все идеальным мне представлялось в армии, четко отточенным и справедливым. А на поверку вышло — не все.

18

— Тревога-а!! Боевая тревога-а!!

Я дико вскакиваю. В комнате еще темно. Слетаю с верхотуры, лихорадочно одеваюсь. Другие тоже пыхтят.

— Боевая, тревога-а! — гремит в коридорах. В открытое окно врываются звуки горна и жуткий вой сирен.

Уж не война ли, всамделе?

Мы молча бежим в каптерку за вещмешками. Кружку-ложку, зубную щетку… Что еще? Парочку первых попавшихся книг… Хватаем револьверы и противогазы, радист Воробьев — свой автомат. Шинельные скатки берем… И — бегом в парк. Сотни людей, поэкипажно, бегут туда же… Дробный грохот кованых сапог по тесаному камню… Чуть брезжит рассвет, значит, скоро утро.

Командир, лейтенант Алешин, уже здесь, отдувается: галопом бежал от офицерских коттеджей.

— Что такое? Не война ли? — спрашиваем у него.

— Не знаю… Надевай комбинезоны!.. Готовь машины!

Стаскиваем брезент, двое стелют его на площадке перед боксом и скручивают в сдвоенную тугую катушку, ремнями крепим его с тыльной стороны башни.

— Заводи моторы! — слышится команда ротного.

Завизжали стартеры, загрохотали, зафыркали дизели, едким дымом заволокло боксы… Десятки моторов загремели вдруг. Значит, поднялась вся броневая силища…

Беспокойно на сердце.

Выводим танки из боксов, наглухо закрываем за собой ворота, даже и не знаем, надолго ли… У нас теперь уже снова полный экипаж: недавно дали нам нового орудийного, москвича Володю Якушева, из последнего пополнения.

Подкатили к нам два «виллиса» — командира полка и начальника штаба, высокое начальство направляется к своим экипажам.

Черт возьми, неужели что-то серьезное!

— По-олк, по машинам! — раздался высокий голос командира полка. — Закрыть все люки, включить радиостанции и слушать мои команды!

Потом и он легко вскочил на свой танк. На нашу машину проворно взобрался начальник штаба подполковник Броневой, как и все, тоже в комбинезоне и с планшеткой на боку. Поздоровался с нами и сел на командирское сиденье. Рядом с ним теперь будет радист Воробьев, глаза и уши нашего экипажа.

Не прошло и получаса после первых будоражащих звуков тревоги, как уже залязгали тяжелые гусеницы и весь наш полк помчался вперед в боевой готовности. Выскочили за контрольно-пропускной пункт… углубились на лесную проселочную дорогу… Теперь нам не страшно, если вражеская авиация будет бомбить наш гарнизон… Мы теперь — маневренная, сосредоточенная в мощный броневой кулак сила. С солидным запасом горючего и пищи, с полным комплектом боезапаса! Силища!

Напряженно вглядываясь в триплексы люка заряжающего, замечаю, как вызолотились верхушки деревьев — значит, солнце взошло, слева по ходу поднялось, значит, мы едем на юг, даже немножечко на юго-запад…

— Экипажу быть в полной боевой готовности, — слышу в наушниках шлемофона приказ подполковника, — командиру танка занять место у орудия, радисту — у лобового пулемета…

Нервы наши все больше напрягаются от неизвестности. Неужто стрелять будем? Неужели кто-то напал на нас?..

Могуче и ровно гремит за перегородкой двигатель, послушный рукам Гайдукова, а эти большие руки, эти длинные пальцы словно бы ласкают обрезиненные конечности рычагов, легко и нежно, без видимых усилий…

Все жарче становится в танке, пыль душит.

Но не это теперь главное… Главное — куда мы идем?