Избранное

О чем только мы с Мышонком не переговорили за ночь! Даже петь порывались. Но какое это пение… Влажный ветер хватал и уносил наши слабые голоса, сами себя не слышали, а во все горло орать тоже неинтересно.

На другой день нас бесконечно долго несло мимо большого села. Сысола здесь так петляла, что пришлось нам плыть почти весь день. Мы то удалялись, то, сделав большой круг, вновь возвращались к селу. Одну древнюю часовенку, маячившую на высоком холме, встречали и провожали тринадцать раз. Говорят, это самое длинное село на всей коми-земле. А название у него самое короткое — Ыб.

Где-то в середине села, с высоченного берега, напали на нас мальчишки. Сначала они нараспев кричали дразнилку: «Дядьки с плотом, в полой вам, в полой вам! Дядьки с плотом, в полой вам, в полой вам!..»

Э-э, думаю, глупыши, сами бы разок в полое покрутились — другим бы не желали. Типун вам на язык, мальцы…

Потом дразнилки им показалось мало, и начали они швырять в нас камнями. Особо старался высокий парень лет шестнадцати: его камни-голыши пролетали со свистом — заденет, убьет. Ему-то совсем бы совестно, здоровый дурак! Однако пришлось запрятаться в шалаш. Мышонок пробовал отстреливаться, подбирая застрявший меж бревнами камни, но я отсоветовал: паршивую собаку дразнить — только лаю накличешь. Тем более нам в них кидать — снизу вверх, а им с кручи ловчее.

Подумалось мне — а ведь парни злятся на нас из зависти. Мол, такие же мальчишки, а вон какой плотище плавят, мужское дело делают. У них и дразнилка старая, на мужиков-сплавщиков рассчитана. Завидно, ясное дело. Им, самое большее, навоз приходится возить на смирном мерине… Тут неволей позавидуешь… К тому ж, по рассказам, в этом селе испокон веку драчливый народ живет.

Между тем ветер, вот уже сутки набиравший силу, достиг, кажется, наивысшей точки. Разгуляться ему здесь простора хватало — пойма Сысолы стала широкой и гладкой, вешняя вода сровняла все неровности. Вся беспредельная река загорбатилась мрачной волной. И плывем мы не как раньше, теперь уж не кажется, будто стоишь на месте. Плот наш дергается, стонет, как тяжелобольной.

Ветер настойчиво жмет нас к правому берегу, где зазеленевшей гривой выступает из воды ивняк. Мы напугались, видим — там песчаная коса, а значит, и мель. Живо с Мышонком разобрали оба шалаша, на его плоту и на моем, чтобы ветру не за что зацепиться было, — и начали упираться шестами. Но ветер сильнее, он надвигает плот на наши шесты, успевай только выбирать их для следующего упора…

Ивняк все ближе, ближе, и река под нами все мельче, мельче…

Сейчас с разгону нанижет нас на кусты, и попробуй выберись оттуда. Тем более — полая вода ненадежная, каждый час может пойти на убыль. Тогда мы с Мышонком решились на последнее: скинули одежду, взяли в руки короткие крепкие ваги[6] и спрыгнули в воду. Мне вода была по грудь. Мышонку — по плечи.

Стали мы упираться вагами, принимая всю тяжесть плота на плечи. И плот сразу почуял, что наша сила стала раз в десять больше. Сначала нам было очень зябко, но так мы напрягались, так толкали и отжимали плот от берега, что вскорости забыли про холод. Взяли мы с Мышонком плот на себя и так и шли по мелководью, пока не миновали отмель. Вылезли из воды, когда совсем осталось близко до крутяка…

Стуча зубами, сварганили кипяток, согрелись кое-как. Плот наш, ударяясь о берег, не спеша плыл под крутяком. А что будет, если вдруг на этой стороне начнется новая отмель? Больше ведь нам не выдюжить сегодня… не железные ведь… Подумали мы с Мышонком и решили не пытать судьбу. В удобном месте привязали плот к толстой сосне, росшей почти на самом гребне берега. Трос держал хорошо, тем более ветер крепко ему помогал, прижимал нас к берегу.

Мы снова сколотили наши шалаши, запаслись дровами. И хорошо сделали — к вечеру хлынул сильнейший дождь, и без дров худо бы нам пришлось. А так мы успели согреться и лежали сухие, радуясь, что мы вместе, что пока у нас все в порядке, что до города уже рукой подать.

И дождю мы радовались. Потому что сразил он нашего главного врага — ветер. Теперь бы нас не выбросило на отмель, теперь течение снова было сильное. И мы опять тронулись в путь, хотя уже надвигалась ночь.

Ночью мы спали. Хотели подежурить, но не успели договориться, кому первому заступать, — враз оба уснули. Намаялись.

…К городу мы подплывали рано утром. Из-за леса вставало улыбчивое солнце, умытое вчерашним дождем. Впереди маячили большие белые дома, осиянные утренним светом. Никогда не видал такого… Удивленно гляжу вперед и, кажется, плачу. Да неужто мы приплыли? Неужто триста с лишком километров прошли? Неужто так нам повезло, увидим-таки мы город, и плоты сдадим, и расчет получим, честь по чести?..

Кое-как отчистили мы котелок, вскипятили в нем чистую воду и долго отмывали закоптившиеся лица и руки, все в черной смоле. Хорошо еще — бриться не надо было, — за длинную дорогу не наросло ни на мне бороды, ни на Мышонке усов…

Радовались мы с Мышонком, как маленькие. Потом вдруг забоялись: а ну перехватчики в такую рань спят? Не перехватят нас — так и понесет наши плоты до самого моря…

Но нас перехватили. Подошли двое на лодке, в середине которой была аккуратно сложена бухта отличного пенькового троса. Нам бы такой в дороге! Причалили нас к веренице других плотов. Сердце во мне колотилось — прямо ужас. Прибыли…

Вскинули мы с Мышонком свои холщовые мешки за спины и шагнули с плота на землю. Поглядели, крепко ли плоты привязаны. Оказалось — крепко. Оно как-то и жаль было расставаться со своим шалашом. И костер еще парил…

За весь длинный путь мы с Мышонком не потеряли ни одного ценного дерева, «авиа» довели до места. Похвалили нас. Выдали много хлеба, разных круп, консервов и по шестьсот рублей на брата. Новенькими красными тридцатками. Я в жизни не держал в руках столько денег. Спрятал тридцатки во внутренний карман и, шагая в город, вроде ненароком все трогал их. И приятно было мне слышать, как они похрустывают в пиджаке.

Потолкались мы с Мышонком на базаре. Удивились непривычному многолюдью. Продавалось-покупалось здесь множество всякого-разного. Дороже всего стоили хлеб, водка и табак.

Купил я братишкам алого сатину на рубахи, полотна на штаны и немного конфет в бумажках. Потом мы с Мышонком обменяли буханку хлеба на четушку водки, отошли маленько в сторону и по-мужски отметили благополучное прибытие в Сыктывкар…

Водка согрела наши отощавшие желудки, принесла новое возбуждение и новую радость. Скуластое лицо Мышонка расплылось в умильной улыбке, маленькие глазки влажно засветились. Он полез целоваться, опять начал благодарить меня.

— Вот отец-то обрадуется! — говорил он с чувством. — Ведь нисколько не верил, что мы доберемся до города.

Мой отец, наверно, тоже был бы рад. Однако не судьба ему. В деревне мне все думалось — вот вернется отец: ошиблись, никуда он не пропал, никак его не убили, — вернется, жив он. И только теперь, в городе, после длинного пути на плоту, вдруг подумалось мне — а может, и не вернется отец. Мы вон по реке плыли, и то сколько было всего разного на пути. А на войне куда против реки. На войне убивают взаправду, и у фашиста заряды тоже не шутейные, не дробь с рубленой проволокой…

Подумалось мне так потому, что опять я вспомнил отца Мышонка, всего измочаленного. И на базаре в городе было много солдат, кто без руки, кто без ног, у кого и лица почти нет. Один солдат-калека продавал армейскую фуражку с блестящим козырьком. И такие же блестящие атласные карты. Мышонок купил у него фуражку, а я, не торгуясь, отдал двести рублей за карты. И нисколько не жалел я этих денег, таких прекрасных карт я еще и не видел никогда. А в то время мы здорово дулись в карты, других никаких игр мы и не знали. Настоящей колоды ни у кого из пацанов не было, сами рисовали на какой попало бумаге. Я уже представлял себе, как дома ошарашу пацанов этими королевскими картами, но тут солдат вдруг закричал мне вдогонку:

6

Вага — рычаг, жердь.