Избранное

Но все-таки радостней всего мне становилось, когда ко мне, как к равному, обращался взводный, лейтенант Тузиков. С самого начала крепко зауважал я этого человека. Однажды, в воскресенье, лейтенант велел мне начиститься и принарядиться.

— Пойдете со мной в город, Мелехин. Приобрести надо кое-чего, поможете мне. Если, конечно, не возражаете.

Я — возражаю? Чтобы пойти в город — возражаю?.. Ведь нас без строя вообще никуда не выпускают из гарнизона.

Надо ли говорить, с каким нетерпением я прихорашивал себя? Побрился и надушился. Парадную гимнастерку и галифе тщательно отутюжил. Все пуговки, и медную бляху, и эмблемы танков на черном бархате погон до блеска натер. Сапоги начистил — блестят, будто хромовые. Посмотрел на себя в зеркало, поправил на голове пилотку с малиновой звездой, чтобы край пилотки от бровей на два пальца был. Вроде ничего курсант — грудастый, со здоровым полным лицом, с круглым и крепким, как у боровой сосны, торсом. Здоровьем пышет от парня, молодой силой и удалью. Не зря, думаю, старался. Солдат должен и без оружия выглядеть по-боевому.

Лейтенант оценивающе осмотрел меня, крякнул — остался доволен. Сам он — в новом, с иголочки, темно-зеленом парадном костюме, который всеми линиями подчеркивает ладность его фигуры. На кителе — три медали. Как-то особо изящно, лихо сидит на его голове фуражка с лаковым козырем и черным бархатным околышем. Картинка!

От КПП, контрольно-пропускного пункта, до города не так уж и далеко. Шагаем по дороге из тесаного камня. Тепло, середина лета. По обеим сторонам плотно стоят дубы с темно-бурой жесткой корой и вычурно изрезанной листвой. Не северное дерево.

Обогнала нас большая немецкая бричка, запряженная парой коняг. Мощные кони, чалые, под стать моему бедному Геркулесу, павшему на трудных дорогах России; упитанные кони, с желобками на задах, земля сотрясается от их тяжелых копыт. Зато бричка бесшумно катится на резиновых колесах, наверно, на подшипниках они. Молодой немец, лет двадцати, приветливо заулыбался нам, остановил лошадей и жестом пригласил нас в бричку. Лейтенант поблагодарил его, дескать, данкешон, но мы пешочком, так, мол, приятней…

Бричка покатилась впереди нас, но вдруг снова остановилась. Одному из коней — приспичило. Немец подождал, когда хвост опустится, спрыгнул на дорогу, в одной руке брезентовая торба, в другой — саперная лопаточка. И быстренько собрал в торбу еще дымящийся навоз.

Меня это очень удивило.

— Да, они, немцы-то, чрезвычайно аккуратные, — пояснил мне Тузиков. — И дорога чистая, и добро зря не пропало: огород удобрит.

— И такие вот руки еще недавно убивали людей? — невольно вырвалось у меня.

Полуобернувшись, Тузиков вскинул на меня свои умные синие глаза: видать, тронула его моя внезапная душевная боль.

— Да, Мелехин… Меня это тоже удивляет.

Мы с лейтенантом звонко шагаем по хорошо подогнанным квадратам тесаного камня. Отличная дорога. Везде тут такие. Основательно живут.

После лесного островочка пошли дома — островерхие, с круто падающими крышами в плотной, чешуей, черепице. Когда смотришь в торец дома, окна до самой верхотуры: скажем, два ряда по четыре окна — значит, два этажа, потом — три окна, потом два окна — это в постепенно сужающейся части, и одно оконце у самого конька, в вершине конуса, то есть все пространство внутри дома использовано. Дома утопают в зелени садов, и богатый урожай зреет — сочные гроздья вишен алеют в листве, крупные яблоки прямо-таки ломят ветви. И — цветы — на подоконниках раскрытых окон, на грядках, вдоль заборов, и все больше розы… Немцы копаются в огородах, из резиновых шлангов поливают грядки, кой-какие дрова — сучочки и всякие там щепки — складывают в аккуратные поленницы. Вспомнились мне тут бревна, занесенные песком, гниющие на берегах Сысолы…

К центру города дома стоят плотнее, впритык, старинные, покрытые копотью веков. И каждый дом не похож на соседа: один шириной всего с добрую комнату. Но в три этажа. Второй выставил вперед фонарь-башенку, у третьего на фасаде крыши устрашающе разинул пасть каменный лев. У входных дверей каждого дома приколочены медные таблички со старинной готической вязью. Бакалейщик Густав Винтер, айзенмейстер Франц Мюллер… Когда-то, наверно, каждый из хозяев этих домов жил сам по себе, делал свое дело, пока Вильгельмы и Гитлеры не прибрали их к рукам, чтобы бросить потрошить другие народы. Живы ли теперь хозяева за табличками?

Прошлись мы и по каменным переулкам, уж до того узкие они, даже странно. Старые люди сидят у раскрытых окон, молча и задумчиво провожают нас взглядами. О чем они думают?

Мы с лейтенантом купили кое-какие принадлежности для занятий, кальку, толстые тетради в дерматиновом переплете. Потом зашли купить лейтенанту костюм. И тут одна из продавщиц, симпатичная немочка лет тридцати, захватила нас, можно сказать, в плен. Сначала она, с восторженным лицом и сияющими глазами, опалила лейтенанта с ног до головы горячим взглядом, потом юркнула в костюмный ряд и вытащила оттуда клетчатую пару, а сама все квохчет по-своему и весело хохочет. Мы с лейтенантом щупаем тонкое сукно, оно не мнется под пальцами, а упруго пружинит, и цвет благородный — темно-серый, с серебристым отливом, в многослойную ажурную клетку. Веселая продавщица указывает, где можно примерить. Лейтенант проходит за ширму, одевается там и предстает перед нами в штатском обличье. Какой-то совершенно неузнаваемый, еще более стройный, красивый.

— О шёён, комрат! — аж застонала веселая хохотушка. — Зэр гут! Отшень карошо… О, шёён кавалиер!

Без всяких рассуждений мы купили лейтенанту костюм, и оба тоже как-то загорелись, что-то живое, уже слегка забытое заиграло в нас, что-то из той, штатской жизни. Уж так по-человечески взволновала нас хохотушка с горячими глазами, ее приветливая искренность.

Потом мы с лейтенантом зашли в небольшой ресторанчик, пообедать. День был воскресный, немцы сидели за столами и потихонечку тянули пиво, со всех сторон доносился их оживленный, непонятный мне разговор и — смех.

Услужливый хозяин сказал о чем-то лейтенанту, извинился, что нет свободных столиков, и повел нас к столу, за которым одиноко сидел белокурый парень моих лет. Я взглянул на него и невольно вздрогнул — левый рукав рубашки у него был пуст и заткнут за брючный пояс. Лейтенант, видно, попросил разрешения сесть, тот с готовностью, с явным уважением привстал, приглашающе указал на свободное место:

— Яволь, камратен… — потом подтвердил по-русски: — Прошу, товарищи…

Мы присели, и пока лейтенант заказывал официанту обед, я искоса взглядывал на однорукого. Он тоже, взволнованно и стеснительно, посматривал на нас. Лицо его было округлое, с коротковатым крепким носом, но отнюдь не вялое, а довольно решительное лицо знающего себе цену человека. Раньше я думал, что у немцев вовсе нет таких лиц, думал, все они длинноносые, но, оказывается, ошибался…

Нам принесли по высокому стакану черного пива с пышными белоснежными шапками, тонко нарезанную ветчину и колбасу, а также блюдечко свежих вишен. Перед немцем-соседом тоже стоял большой стакан пенистого пива.

— Фройндшафт! — сказал лейтенант, подымая стакан.

— Хорошьий дружба! — опять по-русски ввернул однорукий.

Я хлебнул прохладного пива, но тут же пожалел — до того противным оно мне показалось, горьким, как еловая смола… Ведь я еще никогда не пивал фабричного пива, да еще такого. А немец с лейтенантом с таким наслаждением потягивают, по благостным лицам их видно, как вкусно им, как приятно охлаждает оно, ведь день-то все-таки жаркий…

Немцу, видать, очень хочется поговорить с нами, русскими.

— Рус зольдат — корошо! Зэр гут!.. Очшень корошо! — первым заговорил он, с явной симпатией оглядывая нас потеплевшими темными глазами. — Немецкий зольдат аух гут… Тоже корошо…

— Вы знаете русский? Изучали? — спросил я; меня вдруг по-доброму взволновал этот немец.

Парень широко улыбнулся, правой рукой указал на пустой рукав.

— Русьский госпиталь лечиль… Доктор Иван Ва-ныч. Шестра — Маша. Гут менш. Короший люди. Гут… Потом Харков арбайтен… Тяжельо быль. Абер Бухенвальд, немецкий льагер — много, много тяжельо… Шлехт!