Избранное

После обеда у нас был обязательный «мертвый час», полагалось в постели спать. А мне до того жаль было столько времени терять даром! И я решил: буду читать! Но в первый же день попал я в немилость нашему помкомвзвода сержанту Разумнову. Так-то, вообще, мы ладили с ним, к делу я отношусь с душой, не устаю от курсантской службы, не хнычу. Какие претензии?

И вот, только я углубился в «Хаджи-Мурата», только успел отойти из нашего века в век прошлый, с горячими скакунами, только успел прочитать царское мнение: «Что бы была Россия без меня?» — как услышал сзади чей-то строгий окрик. Еще ничего не понимая, я обалдело повернулся.

— Вы что, курсант Мелехин, оглохли? Встаньте, когда командир обращается к вам!

Я поспешно встал, виновато смотрю на начальство.

— Зачем, спрашиваю, нарушаете? Почему не спите?

— Не спится мне, товарищ сержант…

— Спится — не спится, а сейчас же в постель! Слышите — сей минут…

— Да ведь напрасно время-то пропадет… — стараюсь я убедить сержанта.

Но он почему-то вдруг вспыхнул:

— Не рассуждать! И как вы стоите? Смирно! И мне смотреть в глаза, в глаза. Вы что — до сих пор не знаете, что командиру нужно в профиль смотреть?

— Я думал, что профиль — это сбоку, — зачем-то поправил я неуверенно.

— Молчать! — сердито оборвал Разумнов. — Мне лучше знать, — с какого боку…

Тут нас и застал взводный, лейтенант Тузиков. Сержант, еще не остывший, сказал ему с нажимом: дескать, какая же дисциплина, если каждый курсант будет делать что ему вздумается.

И вижу я, как на красивом лице лейтенанта удивленно приподнялись брови, смотрит он на меня и будто впервые видит. А тут надо добавить, что среди мужчин я редко видел людей такой красоты, как Тузиков. Он чуть пониже меня ростом, но очень стройный, гибкий, ладный, но больше всего, конечно, поражало его лицо: ясные синие глаза и тонкие черные брови — было оно и прекрасным, и нежным, и мужественным. Тузиков воевал, и не так-сяк, а механиком-водителем «тридцатьчетверки». Офицером он стал уже после войны. Я заметил: он никогда не тушуется ни перед кем — даже перед самым высоким начальством. Держится ровно, с достоинством. И с нами, курсантами, разговаривает уважительно, не старается подавить знанием или званием.

Лейтенант всегдашним своим ровным голосом сказал сержанту:

— Можете отдыхать, я сам с ним поговорю.

После ухода Разумнова, он велел мне сесть, и сам сел напротив. Взял книгу. Пробежал глазами, прочел вслух:

— «Что бы была Россия без меня?» Уже вычитали это?

— Да-а…

— Ну и что думаете по этому поводу?

Я и побаиваюсь слегка лейтенанта, и в то же время интересно мне поговорить о прочитанном.

— Да страшный был человек, Николай-то! — говорю я, волнуясь. — Ну — царь. Но о себе думать такое: «Что бы была Россия без меня?»

— Да-да… — лейтенант задумчиво посмотрел на меня.

— Я вот думаю, — развиваю я дальше, — почему это смертный человек доберется до власти и начинает воображать, что без его мудрого руководства вся жизнь вообще бы остановилась… Я вот думаю, товарищ лейтенант, это… ну… не по-людски… хоть бы и царь…

— Хорошо, Мелехин, что ты не механически читаешь, думаешь… Человек думать должен. Не думавши — не поймешь. А не поймешь, — будешь талдычить с чужих слов.

— Да-а, — вздыхаю я, — думать-то интересно, да отстал я с развитием, читать некогда было — все пила, да багор, да топор…

— Ничего, Мелехин, еще не поздно. А Толстой-то каков, а? — неожиданно горячо воскликнул лейтенант, — Какую беспощадную правду говорит! Дать такую оплеуху царю при его сродственниках. На это, брат, не только талант, большое человеческое мужество нужно. Настоящий писатель… никогда не кривил душой… Люблю Толстого.

Лейтенант помолчал, постучал пальцами по столу.

— Читаешь, значит, Мелехин. Только вот не во вред ли здоровью, ежели не отдыхать после обеда?

— Нет, товарищ лейтенант! — с жаром и надеждой проговорил я. — Да днем-то мне все равно не спится! Ночи хватает! И наверстать хочется упущенное… И книги есть…

— Ну, дипломат, — обнадеживающе усмехнулся он. — Ладно, Мелехин, убедил ты меня. Скажу я сержанту, чтобы насильно не укладывал тебя баиньки, — тепло улыбнулся лейтенант, и эта его улыбка до самых глубин моего сердца проникла, на всю мою жизнь.

А вскоре появилось у меня времени на чтение хоть отбавляй. Стали тренировать нас, как быстро занять свое место в танке. Машины стояли перед боксами, на плацу, недавно прокапал дождичек, скользко стало на крашеной броне. Взводный крикнул:

— По машина-ам!

И мы, как растревоженные белки, кинулись к танку: механик и радист-пулеметчик — в передний люк, а остальные трое — в два верхних, на башне. Я пружинисто вскочил на борт, ухватившись за башенную скобу, метнулся на башню и моментально плюхнулся внутрь, как капелька ртути, ни за что не задевая. Ловко заскочили и остальные. Несколько секунд — и все на своих местах, все готовы. Заводи и мчись.

Но мы пока тренируемся, не воюем. Теперь надо так же ловко выскочить из машины… Однако в спешке я поскользнулся на мокрой башне, носок моего сапога вдруг сунулся в скобу, и я полетел вниз головой, повис на одной ноге, всем телом грохнулся о стальной корпус, едва успев хоть сколько-то защититься руками.

Когда меня вытащили из этой ловушки, я уже не мог встать на ногу. Нога у щиколотки распухла, стала как бревно и посинела.

Пришлось отлеживаться больше недели. Вот уж когда почитал! Нога хотя и побаливает, но голове не мешает, читай себе да размышляй…

И как раз в эти дни пришло письмо от Дины. С фотокарточкой!

Дина заснялась во весь рост, правая рука на маленьком круглом столике. Волосы вольно спадают на плечи. У плиссированного платья каждая полоска отчетливо видна, на груди складки вынужденно раскрылись. Высокая шея совсем открыта. А круглое, доброе лицо Дины почему-то кажется строгим — будто хочет предупредить меня: хорошо живи, мушкетер!

Никогда я не думал, что простая фотокарточка, кусочек картона, может дать солдату такое счастье!

Я глядел на милые, до щемящей боли знакомые черты, и сердце мое полыхало жаром, готово было растаять от необычайной нежности.

«Федюша, любимый мой, здравствуй!

Получила твое письмо, огромнейшее тебе спасибо. А за фото — еще в десять раз большее спасибо!

Пришла сегодня в общежитие с практики, кручусь-верчусь, ничего в руки не лезет, даже читать не хочется. О тебе сильно думается, так сильно! Может, думаю, письмо придет? Выскочила к дежурной — а на диване огромную пачку разложили, только что принесли, девок у нас много, со всех сторон пишут… Смотрю, и — сразу увидела конверт, твоей рукой подписанный… Ох, если бы ты только знал, Федя… Я еще не вижу, что в письме, но уже такая счастливая. Ну — очень!

Ты, конечно, не знаешь, а мне всегда так хотелось нежно погладить твои брови кончиками пальцев, уж так хотелось, только не смела я…

Я целую тебя на фото, уж так целую, и смотрю на тебя, смотрю… Надо же — до самой Германии доехал. А земля-то, говоришь, красивая, все в цвету? Страшно как, правда? Сколько зла оттуда пришло, сколько беды…

Все так интересно мне, все, что ты пишешь, Федя! И с каждым днем я чувствую — как сильнее, сильнее люблю тебя. И жду, жду. И бывают минуты, когда я своему счастью до конца-то и верить не смею…

Вчера я смотрела фильм «Ромео и Джульетта», и прямо тебе скажу, Федюша, — я точно так же пылала любовью к тебе и нежностью, как и та удивительная девушка. А когда у этих двух чистых ангелов так безжалостно оборвалась жизнь, я весь остаток вечера проплакала.

Пусть же сбережет нас с тобой судьба от подобного! Ты, пожалуйста, Федя, поосторожней будь у этих танков. А то ведь я знаю тебя… Если что-нибудь случится с тобой — тьфу, тьфу! — тогда и мне не жить на белом свете… Теперь я, Федюша, до конца, до самого-самого донышка поняла, что выше любви ничегошеньки нет на свете. Много хорошего есть, но выше любви нет ничего. Тебе спасибо за такое мое прозрение…

А потом, Федюша, когда душа моя через край переполнилась светлой радостью, принесенной твоим письмом, пошла я в парк, где тогда, зимней лунной ночью, мы с тобой целовались. Постояла у каждого деревца, где только ни застревали. Ой, как помнится все…

Теперь снега уже нет, и на наш Север поспела весна. Березы начали распускаться — появились нежные зеленые кисточки, душистая черемуха пьянит, кричат и возятся грачи, парами хлопочут, обустраивают гнездышки. Воздух какой-то особенный — дышишь, дышишь, и голова кружится.

Потом в конце концов я снова вернулась в общежитие. Достала альбом и на самую первую страницу приклеила твое фото и свое тоже. Смотрю — ничего, дружно, сидят, не дуются, не спорят, как оригиналы…

Точно такое же свое фото я и посылаю тебе. Конечно, не совсем то, но что тут поделаешь — уж какой уродилась. Иногда посматривай, чтоб совсем не забыть…

Будь здоров, милый Федюша! До свидания!

Целую 1 000 000 000 раз!