Тьма знает

– Но вы же не знали, правда? – ответила Хердис.

– Да, наверное, нет, – сказал Конрауд. – Но нам следовало бы лучше понимать. Вот в чем суть. Нам следовало бы лучше стараться. Нам следовало бы догадываться.

Когда Хердис ушла, Конрауд какое-то время все еще сидел в гостиной и думал о Лукасе и Хьяльталине и о том, как можно было бы по-другому направить ход расследования, – ведь сейчас он знал, как все было на самом деле. Тишину нарушил громкий звонок телефона. Он посмотрел на часы: уже давно двенадцатый час, – и решил, что это Марта залила за воротник и ей надо кому-нибудь излить душу. Но он ошибся. Это была Эйглоу.

– Прости, что я так поздно, – сказала она. – Я помешала?

– Вовсе нет, – ответил Конрауд.

– Я тут думала насчет того, о чем мы с тобой говорили. Про наших отцов. Общались ли они. Тебе это для чего-то нужно?

– Не знаю, – ответил Конрауд. – Я сам толком не представляю, что мне делать с этой информацией. А ты считаешь, что это надо?

Они оба замолчали.

– Ты и впрямь считаешь, что они снова начали работать вместе? – спросила Эйглоу. – Ты можешь это как-нибудь установить?

– Я знаю, что они познакомились во время войны, когда оба состояли в Обществе психических исследований, – сказал Конрауд. – После нашего с тобой разговора я размышлял, жив ли еще кто-нибудь из этого общества, кто может знать о них что-нибудь – даже то, стали ли они снова видеться. Но, по-моему, их смерти никак не связаны друг с другом. Я не могу вообразить, какова могла бы быть причина этого.

– Нам надо было бы это забыть, – сказала Эйглоу. – Но все же я… мне это не давало покоя… с тех пор, как ты…

– Да, я понимаю.

– Ты мне сообщишь, если соберешься что-то делать с этими сведениями? Если что-нибудь обнаружишь?

– Сообщу.

– Обещаешь?

– Да, конечно.

– Прости, что я так поздно тебя побеспокоила. Мне не надо было звонить. Тебе же плохо.

– Нет, ничего страшного, – ответил Конрауд.

– Почему… что тебя огорчает?

– Мне хорошо. Ничего меня не огорчает.

– Точно?

– Да. Точно.

– Что случилось на этом скальном уступе? – спросила Эйглоу.

– Несчастный случай. Он упал в реку.

– Это было что-то другое.

– Нет, не другое.

– Ну, как хочешь, – запальчиво сказала Эйглоу и попрощалась.

Конрауд погладил себя по больной руке, вспомнил слова Эйглоу и еще раз перебрал в памяти все, что произошло на уступе. Он гнал от себя эти мысли, уж больно неприятными они были, но они пробуждались при малейшем поводе. Например, вот сейчас – Эйглоу. Она была права, каким бы образом ей ни удалось в коротком телефонном разговоре почувствовать, каково у него на душе. Когда он смотрел, как спасательный отряд старательно разыскивает Лукаса в реке, его охватило сожаление, и постепенно в его душе угнездилось чувство вины.

Шли дни, страсти улеглись, и его объяснение всех устраивало. А также свидетельство тех полицейских. А также и показания людей, которые находились на противоположном берегу и видели, как Лукас оступился, а Конрауд изо всех сил пытался его спасти и сам чуть не упал в Эльвюсау. Полицейское начальство ничего не стало предпринимать. Очевидцы видели только то, что при таких необычных и страшных обстоятельствах могло считаться естественным. Конрауд протянул пострадавшему руку помощи.

Но сам Конрауд знал, как все было на самом деле: он сознательно протянул сухую руку, понимая, что от нее проку будет мало. И что это так и останется тайной.

Теперь о том, чтоб он смог уснуть, не могло быть и речи. Он до утра поглаживал сухую руку и ворочался. Пялился в потолок и думал о Вилли, лежащем на улице, о нападении на своего отца у Скотобойни, о тревогах матери, о Полли, рыдающем на холме, о ясновидце Энгильберте и его дочери Эйглоу, о Бернхарде, висящем под потолком в лавке автозапчастей, о том, какой удивленный взгляд был у Лукаса, когда он ухватился за его сухую руку.

О страдании, отразившемся на его лице, когда он заглянул в глаза смерти.

Он представлял себе Хьяльталина в тюрьме. Прозрачно-голубые глаза, глядящие на него с больного лица – словно два оазиса в пустыне. «Если ты его когда-нибудь разыщешь, – сказал на прощание Хьяльталин, – отыграйся на нем хорошенько. Сделаешь это ради меня? Отыграешься на нем за то, что он устроил мне?»

Лишь когда Конрауд наконец заставил себя думать об Эртне, на него снизошел покой. И как иногда, когда ему бывало плохо и он сильно скучал по ней, к нему подкрались чарующие звуки песни «Весна в лесу Вагласкоуг»[30], и он незаметно провалился в сон без сновидений, вспоминая мягкий песок Нёйтхоульсвика и детей, играющих у воды, и поцелуй, пахнущий цветами.

Вилли пришел в сознание, и ему показалось, будто кто-то приближается к нему сквозь метель: медленно, осторожно. Он услышал, как скрипит снег, ему почудилось слабое дыхание. Он приоткрыл глаза: никого, только слепая пурга. Однако он чувствовал, что к нему кто-то подошел, он не один – и от этого становилось легче.

Вскоре он снова очнулся и увидел, что кто-то сел рядом с ним и держит его за руку, и ощутил на своей холодной руке тепло, а лоб ему гладила теплая ладонь.

Он не видел, кто это, но ощущал, как на него нисходит удивительный покой, и ему стало легче от того, что он не одинок, что кто-то присматривает за ним, заботится о нем.

Когда он проснулся снова, то увидел сквозь пургу, что перед ним старушка, живущая на этой улице. Она жалела его и что-то говорила (он не слышал, что именно), и то были слова утешения, которые тронули его, и ему показалось, что все будет хорошо, потому что она будет рядом. Он попытался рассказать ей, кто на него наехал: он на миг увидел, кто был за рулем и узнал того, с кем разговаривал в баре, и это был тот самый человек с Эскьюхлид.

– Мне… холодно, – прошептал он.

Старуха положила его голову себе на колени.

– Тихо, тихо, баю-бай, – сказала она.

Его силы были на исходе. Он слышал как будто в отдалении, что старуха поет припев старой колыбельной.

А потом все смолкло.

– Бедный ребенок, – прошептала старуха. – Бедный мой ребенок…

30

Популярная исландская лирическая песня, 1966 г. (слова – Кристьяун фрау Дьюпалайк, музыка – Йоунас Йоунассон).