Страница 2 из 4
Она совсем не хотела выходить за него замуж, но не оставалось выбора. В случае отказа впереди все равно вагон из-под скота и подневольный труд на каком-нибудь немецком заводе.
Но, очевидно, под напором карателей партизаны покинули этот район, и записка с ее мольбой забрать в отряд так и оставалась лежать нетронутой.
В документах, которыми ее через несколько дней снабдил Гельмут, говорилось, что она направляется в услужение семьи Карла Колль. И через неделю, пройдя по пути многие проверки, она добралась до небольшой станции вблизи Дрездена.
Разыскать нужные улицу и дом стоило немалого труда. Союзническая авиация уже начала бомбить Дрезден, совершая массированные налеты, и все маленькие городки наводнили беженцы. На улицах их было больше, чем местных жителей. И как назло, она совала бумажку с адресом, написанным рукой Гельмута, людям, которые ориентировались в городе не лучше, чем сама она. Они что-то говорили, и по их жестикуляции она старалась понять, в каком направлении идти дальше.
Чтобы добраться от станции до дома Гельмута, надо было потратить минут двенадцать, но ей потребовалось около трех часов, чтобы наконец какой-то мальчишка помог ей, выбившейся из сил, дотянуть корзинку с вещами до чистенького домика под красной черепичной крышей.
Как только она переступила порог этого дома, мать Гельмута фрау Ева, высокая женщина лет сорока пяти, довольно строго спросила, что ей нужно. Какое разительное действие произвело на нее письмо сына, которое ей вручила русская девушка! От радости, что сын жив и здоров, фрау Ева чуть не упала в обморок, тут же сбегала за одним из соседей, который кое-как мог изъясняться по-русски, и каждое понятое слово, касающееся Гельмута, вызывало бурный восторг.
А вскоре в дом вбежал полный седоватый господин в кургузой шляпе с гусиным пером, торчавшим из-за широкой ленты. Он тоже присоединился к разговору, и все началось сначала. Она поняла, что это был отец Гельмута, Карл Колль.
Потом фрау Ева отвела ее в маленькую комнату на втором этаже и показала жестом, что она будет жить здесь.
Комната под крышей, в тишине, об этом можно было только мечтать. И она тут же начала помогать по хозяйству, делать все, что требовала хозяйка.
Через два дня Карл Колль повел ее в полицию и зарегистрировал как свою работницу. Мать Генки к началу войны уже окончила восьмилетку, немного владела немецким языком, и потому с каждым днем ее словарь все больше и больше обогащался. Вскоре она уже умела объясняться с фрау Евой так, что стала понимать оттенки. Кроме того, она улавливала некоторые разговоры супругов между собой и скоро убедилась, что для них она только дешевая рабочая сила.
Несколько раз она сама вынимала из почтового ящика письма Гельмута, но ни одно не было адресовано ей. Только однажды фрау Ева мельком сказала, что сын передает ей привет.
А ребенок давал о себе знать, как она ни старалась скрыть беременность. Даже чуть не отравилась однажды какой-то гадостью, чтобы вызвать выкидыш. Надеялась, что сможет этого добиться незаметно для окружающих.
Однако к седьмому месяцу скрыть живот уже было невозможно. Поняв, что русская беременна, фрау Ева забеспокоилась. Присутствие беременной в их доме могло вызвать и уже вызывало неприятные толки.
Она, конечно, догадывалась, что Гельмут не случайно решил участвовать в судьбе этой девушки, и потому избегала вопросов об отце ребенка. И когда однажды разговор приблизился к опасной грани, тут же оборвала его на полуслове.
Наконец наступил день, когда фрау Ева окончательно решила, что русская должна покинуть их семью, и отправилась в полицию заявить о необходимости депортировать ее в рабочий лагерь.
Утром следующего дня двое полицейских явились в дом, и фрау Колль вручила им свою работницу, наградив единственным подарком — комплектом дешевых пеленок.
Рабочий лагерь, куда через несколько часов прибыла мать Генки, был обнесен колючей проволокой и мало чем отличался от концентрационного. Однако, услышав родную русскую речь, она ожила. Каждая русская женщина, которая ей встречалась, казалась кусочком родины.
Но чувство радости скоро угасло. Ее история постепенно стала всем известна, и как она ни убеждала своих новых подруг в том, что не виновата в своем несчастье, — ей никто не верил.
Вокруг все шире и шире разливалась пустота, все чаще вслед неслось: «шлюха», «немецкая подстилка».
Конечно же она не нашла в себе сил повторить сыну все, что ей довелось испытать. Но, рассказывая, вновь и вновь переживала весь ужас, всю безнадежность состояния отверженной.
Она пыталась покончить с собой. Но это привело только к преждевременным родам.
Генка родился семимесячным и должен был погибнуть. Но его выходила какая-то пожилая русская женщина, санитарка, которая сумела вникнуть в тяжкую судьбу молодой матери.
Недели через три во время медицинского осмотра лагерная медицинская комиссия отбраковала безнадежно больных и разрешила им вернуться на родину. В этой группе оказалась и она с ребенком, завернутым в немецкие пеленки.
Из двадцати семи женщин, среди которых ни одной не было старше сорока лет, до первой станции с русским названием добрались только восемнадцать, могилы остальных так и остались для их близких навсегда неизвестными.
Остальные стали постепенно сходить с поезда, который все чаще и чаще останавливался, чтобы пропустить военные эшелоны.
До своей деревни она добралась только через полтора месяца. О Гельмуте уже никто из ее односельчан не помнил, часть, в которой он служил, вскоре после ее отъезда в Германию куда-то перевели.
В хате с тех пор перебывала уйма постояльцев, каждый из которых что-то ломал. Все в ней было пропитано тяжелым солдатским духом, смешанным с ядовитыми запахами черной жидкости, которой немецкие санитары для дезинфекции поливали пол и стены.
Сначала ей обрадовались, и показалось, что среди еще больших бед и несчастий ее беда останется незамеченной. Но прошло немного времени, и, сопоставляя факты и сроки, соседи начали со все большей настойчивостью интересоваться отцом ее ребенка.
Кто-то вспомнил, что немецкий унтер-офицер, который жил у нее в хате, подарил ей платье. Вспомнили и о том, что она уехала в Германию помимо сборного пункта. Но самое главное свидетельство заключалось в ребенке, который самим своим появлением на свет доказывал всю глубину ее падения.
А когда советские войска освободили деревню, на первом же сходе односельчане приказали ей убраться подальше.
Через несколько дней после того как мать в темном овраге открыла ему всю свою душу, Генка исчез из деревни.
Только через год мать сказала соседям, что он прислал ей письмо из Вологды, где окончил курсы трактористов.
А потом он прислал письмо, где сообщал, что его призвали в армию…
В свое время, когда мать оформляла в сельсовете справку о рождении сына, секретарша, которая считала, что ребенок есть ребенок и не может отвечать за распущенность своей матери, сама нарекла его именем Геннадий и, не дав себе труда напрячь фантазию, в следующей графе написала — Геннадиевич.
— Будет у тебя Геннадий Геннадиевич! — сказала она.
Мать была согласна назвать его хоть Мефодием, лишь бы получить в руки какой-нибудь документ, который давал ей право назвать сына русским.
С тех пор Геннадий Геннадиевич, по фамилии матери — Друпин, старался вычеркнуть из своей памяти все, что было связано с тайной его рождения. Он ненавидел гитлеровцев, впитав эту ненависть с самых ранних лет. Сама мысль о том, что где-то, возможно в Западной Германии, до сих пор живет негодяй, который является его отцом, была для него невыносимой.
И постепенно с годами все эти обстоятельства наложили отпечаток замкнутости на характер и на все его поведение. Он окончил военное училище, и, когда ему предложили вступить в партию, уклонился, сказав, что еще недостаточно подготовлен. Заходить в своей лжи так далеко, чтобы обмануть и партию, он просто не мог.