Страница 9 из 53
У стоявших на берегу эвенков вид был, наверно, не лучше, но все же они посочувствовали:
— Хэ, бедные, бедные… Зачем так работают?..
— Для нас стараются!..
— Наши мужики так не смогли бы!
— Да, сильные люди, видать, эти русские…
Русские подошли поближе, и эвенки увидели среди них старых знакомых.
— Хэ, друг Аркашкэ!
— Мукуиль!..
Они скинули с плеч лямки. Один из них поднял руку:
— Здравствуйте, товарищи. Прошу тишины. Кто из вас будет Кинкэ Хэйкогир?
— Здесь он, — вытолкнули вперед Кинкэ.
— Вы представляете на Суринде Советскую власть… Рад познакомиться. Я Логинов, бригадир.
Сквозь толпу к русским пробрался Мада.
— Дорова! Ты моя мордам знаш? — спросил он. Кто понял — засмеялись, другие с интересом смотрели, чего еще выкинет балагур, а Логинов, печально улыбнувшись, сказал:
— Мы еще познакомимся с вами, товарищ… А сейчас нужно провести митинг. На нашей земле вот уже три недели идет война.
— Какая война?.. Что за война? Как? — всполошились люди.
— Три недели назад на нашу страну напала Германия… Все советские люди поднялись на защиту!
Эки плохо понимала по-русски, да и не помнит она других подробностей того митинга, она поняла главное — мужчин, в том числе и ее детей, будут брать на войну. Поняла и испугалась. Прежде войны бывали только в преданиях, да и то казались не страшными — там стреляли луками, стрелами. Умелые воины ловили стрелы и посылали обратно врагу. А нынешние войны, говорят, не похожи на те, что в легендах. Теперь пулями стреляют друг в друга.
Мужики, только что весело шумевшие на берегу, притихли, присмирели, что-то тревожное появилось в глазах даже у Мады. Он стоял с открытым ртом, не понимая ничего.
Кинкэ видел, как растерялись сородичи, он вышел вперед и сказал:
— На нашу землю пришла беда. Фашисты хуже всяких чангитов[22], они никого не щадят. Биться за Родину придется насмерть!.. Мы умеем метко стрелять. Мы нужны там, где сражаются все мужчины, весь советский народ! Предлагаю всем пойти на войну. Я первый…
— Что тебе надо там? — не выдержав, закричала мать. — Пусть стреляют другие. У тебя сын растет, кто будет его кормить? — И, обращаясь ко всем, продолжала: — Что вам там делать, люди? Это не наша война…
— Правду говорит Эки… Это не наша война! — раздались голоса.
— Нет, мама, это наша война! Мы должны защищать свою землю! Свои чумы! Своих детей! Своих матерей и жен! — возразил ей Кинкэ. — Советская власть дала нам сытую жизнь. Враг хочет отнять наше богатство, захватить нашу землю… Разве мы можем, как трусливые зайцы, отсиживаться в кустах?! Подумайте, люди!
Хорошо говорил Кинкэ, не зря он учился в далеком городе Ленинграде. Стыдно стало его землякам.
— Пиши мою тамгу[23]. — К Логинову подошел друг, Кинкэ Черончин.
И еще несколько молодых мужчин и парней записались на фронт.
На этом неожиданном суглане решено было: на фронт пойдут пока добровольцы, а остальным, если потребуется, пришлют бумажки и вызовут. Пожилых мужчин и стариков вообще трогать не будут.
Кое-кто облегченно вздохнул. И тут же, набрав продуктов, откочевал в тайгу — вдруг да передумает Кинкэ, всех за собой потащит. Вон братьев своих — Куманду и Кутуя, он, можно сказать, насильно добровольцами записал, а они, кроме тайги, ничего в жизни не видели. Даже язык-то русских и то толком не разумеют. А как воевать будут?
Печальными были в стойбище последние дни перед отъездом на фронт. Все валилось из рук. Даже Кинкэ и тот ходил сам не свой. Накануне отъезда он взял в руки пэнггивкэвун. Этим простеньким инструментом можно рассказать все, что хочешь. Кинкэ умел изобразить на нем скрип лыж и полозьев по твердому насту, цокот оленьих копыт, вой пурги и метели…
Перед свадьбой его пэнггивкэвун пел о любви. Как звонкий ручеек журчал, птичкой щебетал на всю тайгу. Невесту, будущую жену Мэмирик, Кинкэ высмотрел сам и женился по новому, советскому закону — без всяких тори[24], просто записались они в специальную книгу в Кочевом Совете, и все.
Кинкэ зажал во рту металлический язычок инструмента, тронул его пальцем — глухо вздохнул пэнггивкэвун. И вдруг — печально загоготали гуси, заплакали лебеди и журавли, тревожно прошелестел по листьям деревьев ветер, и вот, будто далеко-далеко за чумом завыла пурга, а потом снова опалил душу плач лебедей. Будто осень пришла. Темное ночное небо, тучи, сплошные тучи, и за ними вереницей плывут и плачут птицы, милые нашему сердцу небесные олени. И не изо рта Кинкэ, а словно оттуда, с вышины, доносились тоскливые, щемящие душу звуки.
О Небо! Где она, эта Теплая Сторона Земли? Долетят ли туда наши птицы, вернутся ли они назад? Стань выше, Небо, пусть пролетят мимо небесных оленей дробь и пули охотника! Добрый Дух, помоги птицам возвратиться в родные края!.. Не туда ли теперь, в Теплую Сторону, собрались наши мужчины? Вернутся ли они назад?! О Небо, о Добрые Духи, будьте рядом, помогите им возвратиться домой!
Кинкэ играл песню «Прощание птиц с родиной».
На следующий день добровольцы покинули стойбище, некоторые из них навсегда.
— Мама, Мэми! Берегите сына, Амарчу! Подрастет, отдайте его учиться. Я верю, у него будет другая жизнь! Берегите его!.. — обнимая мать и жену, сказал Кинкэ.
…А потом Огдо-Эки одну за другой получила бумажки. Страшные, как выстрелы в сердце. Плакала, горько плакала мать над каждой из них, плакала втихомолку, не соблюдая родовой закон. В душе надеялась, что хоть один из ее детей уцелеет на этой страшной войне. Последнюю похоронку, на сына Кинкэ, он получили зимой, когда приехали на факторию за продуктами.
Колокан ни слова не проронил, набил табаком трубку, подцепил палочкой уголек из костра, не торопясь раскурил. Потом, запрокинув голову, долго смотрел в дымовое отверстие. Но вот он поднялся, сказал устало:
— Снег будет, аргишить надо.
И, еще больше сгорбившись, вышел из чума… Эки знала: сядет он где-нибудь в стороне и будет плакать. Почему эвенкам нельзя плакать?.. Почему Всевышний не запретил и смеяться?..
Не сдержалась Эки, зашлось ее сердце. Упала она на шкуру, как неживая. Долго лежала молча. Потом вдруг запричитала:
— Хутэёй! Хутэёй! Зачем ты ушел в Нижний мир раньше меня? Солнышко мое, зачем ты закатилось так рано!..
Люди поняли, что шепчет она песню проводов уходящему в Нижний мир — землю Харги. Но ведь сейчас не положено: Кинкэ, по бумажке-то, три месяца назад умер, стало быть, он давно уже «там». Стали опять уговаривать, чтобы она плакала просто так, без слов.
— Поплачь, Эки, поплачь, теперь все плачут. Духи простят нас… Только молча, не говори ничего…
— Харги! Харгингаса! Злой Дух, проклятый Злой Дух! — вдруг закричала Эки. — Проклятый Злой Дух! Подавись людской кровью!.. И вы, обитатели Нижнего мира! Зачем вам нужны мои дети, возьмите меня! Почему меня не зовете? Будьте вы прокляты!..
Жутко стало в чуме. Женщины зашептали молитвы. Нельзя так. Нельзя вслух проклинать Злого Духа и нижних людей. Грех это великий. Горе, если даже это смерть сына, надо переносить молча. Лучше сделать вид, что ты не сильно огорчен, — так можно даже обмануть Злого Духа. Так испокон веков делали.
— Эки, помолчи! Услышат тебя!
— Пусть слышит! Не боюсь я его! Харги, слышишь! Черная твоя душа, захлебнись кровью моих детей!..
«Уж не кружит ли ее ум?!» — испуганно думали люди.
До самой ночи проклинала Эки всех Духов, и даже русского бога. Наконец, совсем обессилев, забилась в тревожном полусне.
Позже, когда не стало тихого, добычливого Колокана, когда болезни и голод съели внука, сына Куманды, жену его и других родственников, снова поползли слухи:
— Услыхал, услыхал Харги!.. Накликала, теперь он их всех съест…
Остались в живых, в этом Срединном, мире, две дочери — младшая Сарта и старшая Сынкоик. С шаманкой-то, наверное, Злой Дух не справится, у нее у самой есть свой Злые и Добрые Духи, они ее берегут, а вот до Сарты, до внуков Эки добраться могут. Сарта со своим Ургунчей беспомощны, жить совсем не умеют. Надо же было так обмануться в выборе зятя…
22
Чангит — разбойник.
23
Тамга — клеймо, отпечаток.
24
Тори — выкуп за невесту.