Страница 8 из 53
Появились дети: дочь Сынкоик, сыновья Куманда, Кутуй, Кинкэ, потом, опять дочь — Сарта. О, сколько радости и хлопот прибавилось в чуме! У многих эвенков ребятишки в то время младенцами в Нижний мир уходили, не увидав ни тайги, ни рек, ни озер, ни солнца красного, ни луны серебряной, ни звезд ясных.
У Огдо и Колокана все дети остались в Срединном мире. Злые языки всяко про то болтали; «Ладно ли это? К добру ли? Все дети живы!.. Не бывало еще такого!»
Неужели люди желали ей горя и слез? Разве мало их на нашей земле?
Нет, конечно. Эвенки — добрый, сердечный народ. Но благодарить Огдо нужно свекровь — это она научила маленько хитрить.
— Огдо, дочка, учись жить у оленя. И мужа учи. Делайте осенью ребятишек. Вместе с оленятами они родятся, весной. За лето маленько окрепнут, а там уж никакая зима не страшна. Я сама так хитрила, вот и выжили все мои детки… Потом научу тебя и Злых Духов обманывать…
Может, и это помогло, кто знает… Как умела, так и оберегала Огдо своих детей. Но разве другие так не лукавили? Разве не клали в колыбели младенцев молотки и ножи, чтобы дети вырастали мастеровыми людьми? Разве не совали в зыбки вместо ребенка щенков или птичек, чтобы обмануть Злых Духов?..
Все так делали. Не виновата Огдо, что Злые Духи, завидев в зыбке щенка, уходили прочь и отпадала надобность давать детям страшные змеиные имена, неприятные не только для слуха людей, но и для Злых Духов.
Много, очень много оберегов существовало для женщин, для сохранения жизни людской, и она старалась их соблюдать. Как требовали заветы предков, она, нося в себе новую жизнь, не ела медвежью брюшину, чтобы самой не болеть животом, не ела мяса с его головы, почки, печень, ради того чтобы новый человек пришел в этот мир легко, без лишних мук. Отводила глаза и прикусывала язык, когда все ели мясо старого оленя, а ничего другого в чуме не было, — нельзя старого мяса касаться, роды будут тяжелые, намаешься, как молодая важенка.
На все случаи были обереги. «Не ешь рыбу после рождения ребенка, — говорили старики, — слюнявым вырастет. Не ешь мясо гагары, а если поешь — не нос у малыша будет, а гагарий клюв. Не ешь мясо зайца, не дай бог, вырастут выпуклые «заячьи» глаза, а еще хуже, как у лягушки». Какая же мать захочет, чтобы родимое ее дитя росло немым, глухим или полоумным калекой?
У того первого щенка, что положила в зыбку Сынкоик свекровь, было во рту нечетное число спиралей. По ее словам, они, как небо Вселенной, не имели конца, а уходили в бесконечность. «Даст бог, может, будет она великой шаманкой».
Окрепла Сынкоик, поднялась на ноги, на свет появился Куманда, крикливый, узкоглазый, словно «с прицелом», с одним прищуренным глазом — и новый щенок уже лежал в зыбке. Снял Колокан с наружной стороны колыбельки наперсток и тряпочки, повесил лучок со стрелами, — не девчонка, а сын теперь будет качаться — стрелок из лука. У самого изголовья навесил разные побрякушки: медвежьи, беличьи, горностаевы зубы, птичьи косточки, все, что требовалось по поверьям. Сын все должен в жизни уметь: быть хитрым и умным. Только таким, умеющим и прыгать, и лазать, и кусаться, и стрелять, только таким можно выжить в нашей суровой тайге. Когда сын подрастет, мать перешьет ему эти подвески на пояс и на спинку кафтанчика.
Кто знает, может, эти маленькие хитрости, щенята, помогли детям одолеть первые суровые зимы, встать на ноги, оглядеться вокруг и увидеть эту прекрасную землю? Огдо верила в добрые и худые приметы, уму и опыту стариков — душе всегда нужна опора и поддержка, и она искренне молила Духов быть милосердными к ее детям. Видно, они услышали ее мольбу.
Лишь сейчас, глядя на свои высохшие руки, на искалеченные пальцы, бабушка Эки иной раз думает: не они ли пеленали счастье? Молитва молитвой, все просят счастья и добра для себя, для своих детей, а теплые заячьи шкурки, труху из лиственничного пенька, тепло очага, чтобы ребятишки не простудились, — делали ее руки, вот эти маленькие скрюченные пальцы.
Вспомнишь былое — несчастье кажется долгам, как зимняя ночь, а счастье — как миг. Почему? Почему счастье мы будто не замечаем, не бережем его? Нет на это ответа. Видно, так устроена жизнь…
Подросли ребятишки Огдо и Колокана — шумно, весело стало в чуме. Сколько прибавилось рук! В три-четыре года они уже умели подать матери и отцу нож или скребок, сходить за водой на речку, а в десять лет — как взрослые, держали в руках ружье и иголку. Даже в самое голодное время в их чуме была еда — и сами сыты, и сородичам, чем могли, помогали.
Сыновья уже взрослыми стали. Колокан подумывал о невестах для них, помаленьку собирал выкуп. И тут дошел до таежных стойбищ слух — в русских деревнях жизнь, мол, переменилась, на сказку стала похожей. Старых купцов да торгашей прогнали, Госторги вместо них эвенкам сахар, муку, порох продавать будут. И новые цены куда лучше прежних стали. По душе эвенкам пришлась новая жизнь. Сын Огдо Кинкэ прилетел на железной птице, собрал суглан[20] и позвал всех безоленных сородичей за собой.
Нужными людьми стали дети Колокана и Огдо. Они быстрее всех научились понимать русский язык и раньше других дошли умом до выгод новой жизни. Особенно Кинкэ отличался… «Вот почему их не призвали к себе нижние люди, — говорили в стойбище, — знали, что они здесь понадобятся, в нашем Срединном мире! Счастливые у тебя дети, Огдо!»
Но не ждала, не гадала Огдо, что скоро кончится ее материнское счастье.
Спокойно и хорошо на душе было. В чуме достаток, еды сколько хочешь, одежды, товаров разных… Что еще бедному эвенку надо? Сыт, одет и обут, не то что прежде. Живи да радуйся!..
Все дети Огдо обзавелись чумами, внуками да внучками одарили родителей. И Кинкэ наконец заимел сына. Долго ждали его. Целых три года Мэмирик затяжелеть не могла, думали, порченая или ванггай[21], но, к счастью, ошиблись — и она родила крепенького, смуглого мальчугана.
Запоздал маленько сынок у Кинкэ, но зато таким желанным на свет пришел. Пусть будет имя ему Амарча — запоздавший малость. Ничего, неплохое имя, дедушка Бали его носит, а он человек добрый, хороший.
В Суринде к этому времени выросло уже несколько русских избушек. А первой была вот эта — Госторг. Неподалеку самая главная изба — Кочевой Совет, на нем красный флаг на ветру трепещет. А начальником в этой главной избе — кто бы вы думали? — Кинкэ стал. Огдо тогда домик этот самым красивым казался.
Стояла макушка лета, Иркин — месяц снятия кожицы с оленьих рогов. По русскому календарю — это будет июль. Палило нещадно солнце. Днем людей и оленей донимал овод, а по вечерам тучами давило комарье и мошкара. Ребятишки ходили с опухшими лицами, все искусанные; собаки, высунув языки и повизгивая, искали спасения в тени под кустами либо в траве; олени, побрякивая боталами, щелкая костяшками ног, бегали между чумами, жались тесней к дымокурам.
Лишь ночью приходила прохлада.
Десятка два островерхих чумов белело в бору на берегу Суринды. Да несколько русских избушек. Большое стойбище. С утра до вечера слышался неумолчный лай собак, крики ребятишек, а по вечерам раздавались песни парней и девушек. Женатые мужчины и старики, откинув пологи чумов, отдыхали в тени. Веками так заведено было, лето — время отдыха около речек на старинных становищах. Ходили в гости из чума в чум — говорили о житье-бытье, об охоте, намечали новые свадьбы. Женщины копошились возле чумов, разводили дымокуры, присматривали за детьми. И с нетерпением поглядывали на Суринду — оттуда должны были появиться русские. Все ждали новых товаров.
Первыми всполошились собаки. Лежали вроде бы тихо. Но вдруг одна вскочила, гавкнула, за нею остальные. Потом раздались голоса ребят:
— Плывут! Плывут!.. Русские плывут!
Наконец-то! Стар и мал высыпали на берег. Шум, крики, смех — весело стало. Из-за поворота реки показалась сначала какая-то темная масса, потом — лодка. Русские мужики и две бабы, в рваных одеждах, в разбитых ичигах, из которых торчали пальцы, устало тянули на длинной бечеве тяжелую, затонувшую по самые борта лодку-илимку.
20
Суглан — общее собрание.
21
Ванггай — яловая важенка, самка оленя.