Страница 58 из 96
Через пару часов — за это время Пиляп так разогрелся в быстрой ходьбе, что ему захотелось сбросить малицу, — он заметил в талом снегу свежий медвежий помет: значит, мойпар был здесь совсем недавно.
Пиляп вытер ладонью покрывшийся испариной лоб. Огляделся. Тальник остался позади, впереди синел густой ельник. Лопас с Няваром исчезли там — только хвосты мелькнули.
Еще секунду-другую передохнув, Пиляп пошагал за ними.
Теперь он читал медвежьи следы, как линии на раскрытой ладони.
Мойпар долго шел по лесной тропе, ведущей к речке Сорт-Ёх. Достигнув истока, он не стал пересекать болотистые верховья, а направился вниз, продираясь через кусты багульника и мелкий тальник.
Пиляп уговаривал себя не спешить, но невольно все прибавлял и прибавлял шагу. Хвоя разлапистых елей и сосен колола руки, лицо, за ноги цеплялись низкорослые карликовые березки. Потом идти стало еще труднее — медведь свернул в сторону топкой низины, покрытой крутыми, пружинящими кочками. Ноги с них так и соскальзывали — приходилось переваливаться с боку на бок, чтобы не увязнуть в трясине, лишь сверху затянутой тонким весенним ледком. Такое передвижение изматывало, и Пиляп стал нервничать.
— Кой! — пробормотал он, обращаясь к медведю. — Зачем в такие дебри забрался? Я тебя все равно найду!
Сейчас ему не хотелось называть мойпара на «вы», как обычно.
Уже в сумерках охотник остановился передохнуть. Выбрал место посуше, положил в снег рукавицы и сел на них. Достал из заплечного мешка флягу, кусок хлеба и вяленую рыбу и совсем уже было приготовился перекусить, как вдруг услыхал стремительно приближающийся собачий лай. Из зарослей выскочил Нявар и, покрутившись возле хозяина, снова исчез в тайге.
Это был верный знак!
Пиляп взволновался, сунул обратно в мешок еду, схватил ружье. Собаки надрывались где-то совсем рядом. Он пошел на их голоса и вскоре очутился на открытой поляне, за которой виднелся молодой кедрач.
Медведь, наверняка, прячется там.
Пиляп приблизился к кедрачу на бросок аркана. В чаще шла схватка — хвойные ветви покачивались, взлетали вверх комья снега, доносилось громкое рычанье собак и рев озлобленного мойпара.
Лайки старались удержать Старика в кедраче, не выпустить его на поляну. Охотнику входить в такой момент в гущу леса — все равно что безоружным выйти на разъяренного зверя.
Пиляп громко кашлянул. Лопас с Няваром поняли его сигнал и повернули к опушке кедровника. Охотник укрылся за стволом ближнего дерева.
Он видел, как резко качнулись, словно подрубленные, молодые кедры. Одна из лаек вылетела вперед, и вслед ей молнией метнулась простертая медвежья лапа. Собака кувыркнулась в воздухе и душераздирающе завизжала. Это был Нявар.
Тотчас показался лающий взахлеб Лопас, за ним — Старик.
Мойпар попытался достать и эту собаку, однако не смог. В ярости он присел, оскалил клыки и глухо зарычал.
Пиляп вскинул ружье. Зверь метнулся вправо и скрылся за невысокой елкой. Сквозь хвою белел ободок на его шее.
Стрелять было нельзя — пуля могла срикошетить. А если испуганный Старик подастся обратно в кедрач, его оттуда больше не выманишь.
Пиляп, стараясь не дышать, сделал шаг-другой…
Теперь медведь увидел его. Они снова взглянули друг на друга — глаза а глаза.
Охотник выстрелил. Но за какую-то долю секунды до этого мойпар резко рванулся в сторону, и пуля, видимо, угодила ему в правую лопатку.
У Пиляпа заныло сердце — этот зверь был словно заколдован!
— Остановитесь, Старик, остановитесь… — машинально прошептал он побледневшими дрожащими губами, но мойпар, подскочив, развернулся и бросился назад в кедровник.
Видимо, он все-таки был сильно ранен — на мокром снегу остались пятна крови.
Охотник рванулся по следу, но тотчас опомнился: нужно было помочь покалеченному Нявару.
Раненый пес жалобно скулил, мотал головой и дергал передними лапами. Пиляп опустился перед ним на колени, ощупал теплое тело собаки. Нявар притих, с надеждой уставился на хозяина. «Плохи дела… — сразу определил охотник. — Перебит позвоночник…» А вслух сказал:
— Прости, друг, не уберег я тебя…
Взрывая снег, подполз Лопас, лег рядом с Няваром, лизнул его языком.
Медлить было нельзя. Зачем продлевать мучения верного друга? Пиляп достал из вещмешка капроновый шнур, подозвал Лопаса и, отведя его в сторону, за деревья, крепко привязал к стволу могучего кедра.
Затем вышел на открытое место, повернулся лицом к югу, где находился Ампат-Лух — залив Священной Собаки и тихо запричитал:
— Гляди, гляди, мать Священной Собаки! Ты видишь, как мучается мой Нявар. Чем я могу помочь? Ничем! Мне остается только одно — прекратить его страдания. Пойми меня и укрепи в этом тяжелом решении! Ты все понимаешь, мать Священной Собаки!
Уже в темноте прозвучал одинокий выстрел…
— Слушай, слушай, мать Священной Собаки! Все кончено…
Долго стоял Пиляп, понурясь и не в силах тронуться с места, возле несчастного Нявара. Потом разгреб снег, собрал мох и укрыл им собаку. Сверху набросал сучьев.
Надо было идти дальше, но Пиляп почувствовал себя обессиленным и опустошенным. Ноги словно одеревенели, подташнивало от голода — ведь он так и не успел поесть.
Он подошел к Лопасу, ласково потрепал его по загривку. Тот жалобно тявкнул в ответ.
— Вот мы с тобой и остались одни, — сказал Пиляп. — Будем устраиваться на ночлег.
Согревшись возле костра. Пиляп накормил Лопаса. Но тот, против обыкновения, ел вяло. Да и сам он без всякого аппетита пожевал вяленой рыбы, запил кипятком.
Потом, поплотнее завернувшись в малицу, попытался уснуть. Сон, однако, не шел. Мысли о коварном мойпаре бередили душу.
Старик снова обидел его — отнял любимого пса. Но Пиляп отчего-то больше не чувствовал к нему ненависти, той, что горела в нем утром, когда он шел на охоту. На смену ей пришли мысли о вечном единстве людей и природы и вечном противоборстве. Вот он, Пиляп, старый ханты, в тайге рожден и вскормлен тайгою. Чем был бы он без нее? Что делал бы в жизни? Однако, вооружась «огнедышащей палкой», он рыщет по лесу, разыскивая медведя и страстно желая его убить. Не зря, видно, древние ханты обожествляли мойпаров, обращались на «вы»… Они сознавали свой грех перед живущими на земле…
Пиляпу теперь хотелось, чтобы Старик ушел подальше в тайгу, чтоб скрылся в глубокой чаще… И в то же время он знал: как только забрезжит рассвет, он снова пойдет по медвежьему следу…
Наконец, Пиляп задремал, но и сквозь дрему он продолжал терзаться сомнениями. Ведь Старик с белым ободком на шее не был Седьмым — он пришел Пятым! Значит по закону, трогать его нельзя… Но он решил, решил отомстить коварному зверю… И он настигнет его, он отомстит… И это будет его последней медвежьей охотой…
Заскулил Лопас…
Пиляп поднялся, подбросил в затухающий костер сучьев, вскипятил чай.
Небо поголубело, верхушки деревьев позолотили первые солнечные лучи. С шумом пролетели, растопыря веерами хвосты, тетерева.
Пиляп взял собаку на поводок и углубился в лес — он не хотел рисковать второй лайкой: раненый медведь страшен и зол, как сот хоятпи ляль — зверь, равный по силе ста лучникам.
Следы Старика хорошо были видны на снегу. Вдоль всей цепочки следов тянулись алые пятна крови. Километра через полтора зверь начал терять силы — он какое-то время отлеживался в густом ельнике, зализывал рану. Шаг его сделался тяжелым и неуклюжим — он то и дело проваливался в рыхлый весенний снег.
Пиляп шел почти машинально, преодолевая в себе желание повернуть назад…
Да, странная это была охота…
След вел к устью Сорт-Ёха, к Ханты-Питлярскому сору.
Взобравшись на небольшой холм, покрытый прошлогодними прибрежными травами — муксутунем и осокой, — Пиляп осмотрелся. Лопас рванул поводок и встал на дыбы, заходясь неистовым лаем: он первым увидел медведя!
Прихрамывая и озираясь, мойпар торопливо ковылял к руслу сора, где чернела на песке перевернутая колданка.