Страница 46 из 96
В мучительных раздумьях Опунь остановился на небольшом мыске, начертил носком бродня на замерзшем песке большую букву «Т» и принялся ее разглядывать.
Он стоял так долго, что ноги у него закоченели. «Нужно будет завтра чижи[13] надеть», — подумал он машинально и, понурив голову, побрел обратно к зимовью, не решившись на этот раз повидать Ансема наедине…
Тикун и Карап во всю готовились шишковать: достали мешки, вырубили себе здоровенный колот…
— Ну что, нашел глухаря? — ехидно осведомился Карап. — Или медведя встретил?
— Оставь ружье, идем с нами, — позвал Тикун.
— Пусть в избе сидит, печку топит. Видишь, какое у него лицо кислое. Словно клюквы наелся. Только настроение нам испортит.
«Стукнуть его?» — прикинул в уме Опунь, глядя на ненавистного соперника. Однако драться сейчас не хотелось.
— Мои глухари от меня не уйдут, — решил отшутиться он. — А вот твои шишки могут и пустыми оказаться.
Карап сердито зыркнул в его сторону, но Тикун уже тащил его за руку к ближайшему кедрачу.
Опунь посидел на нарах, принес в избушку дров, протопил печурку. Ансема все не было.
«Поброжу еще немного с ружьем», — решил он. Насмешка Карапа все же задела его. Еще не хватало, чтоб считали его неудачником! А то и трусом! Что имел в виду Карап, когда сказал про медведя? Может, думает, что он скис оттого, что ему стало страшно в лесу?
Схватив двустволку, Опунь снова отправился в тайгу. О глухарях сейчас нечего было и помышлять — их вылет давно закончился. Разве что выводок рябчиков попадется, или, если повезет, — наткнешься в березняке на косачей.
Под броднями звонко похрустывал мерзлый ягель, хлестали по голенищам цепкие ветки багульника. Эх, нет здесь собаки! Разве это охота, без хорошего пса?
Занятый своими мыслями, Опунь брел кедровой гривой. Земля была усеяна расклеванными шишками — кедровки здесь потрудились на славу! «Посмотрим, много ли вы орехов насобираете!» — Усмехнулся про себя Опунь, вспомнив приятелей с их тяжеленным колотом. Подобрав несколько нетронутых птицами шишек, сунул их в заплечную сумку. «Угощу Карапа, если ни с чем вернется!» Настроение у него поднялось, и он с удовольствием поел подмерзшей и оттого особенно сладкой брусники, которая всюду краснела под первым снежком.
Грива вывела его на высохшее кочкастое болотце, поросшее осокой. За ним виднелся распадок. Опунь пересек его и оказался вдруг на берегу Пор-Ёхана.
Сняв с плеча ружье, Опунь шел по отмели, где темнели глубокие лосиные следы. Зверь, наверное, собирался переплыть речку, но почему-то раздумал и, вытоптав глину на одном месте, повернул обратно в лес. Вспомнилась недавняя встреча со «стариком». Опунь подавил вспыхнувший было страх и присел на вывороченный ледоходом ствол какого-то дерева. Задумался. И тотчас ему привиделась Тутья. «Как она там? Вспоминает ли хоть изредка обо мне? — думал он сквозь дрему. — Или не вспоминает вовсе, а соскучилась по Карапу? А может, ждет Лялю? Вдруг он после госпиталя приезжал в поселок, красовался там перед девушками своей выправкой и медалями!»
При мысли о Ляле Опунь стряхнул с себя подкравшийся сон. Ревнивое чувство обожгло его, словно язычок пламени от костра. Но странная это была ревность! Да, Опунь очень боялся, что Тутье понравится бравый Ляля. Но в глубине-то души Ляля нравился и ему самому! Мало того — Опунь отчаянно ему завидовал! Ведь тот воевал, заслужил боевые награды! Как и его, Опуня, отец!
Подняв с земли голыш, он с силой швырнул его в стынущую реку. Эх, и почему он так поздно родился? Если б не возраст, Опунь давно был бы на фронте… Может, даже воевал бы рядом с отцом…
Опунь вдруг ощутил острую тоску по отцу. Где он сейчас? Жив ли? Почему не дает о себе знать?
Последнее письмо с фронта она с матерью получили полтора года назад. Вернее не письмо — отец грамоты не знал. Он просто вложил и конверт фотографию, на обороте которой чьей-то рукой, наверное, однополчанина, было приписано несколько слов: Юхур, мол, жив и здоров, бьет фашистов и шлет семье горячий привет.
На снимке отец был мало похож на самого себя — слишком непривычно выглядели пилотка и гимнастерка, на которой красовалась медаль.
«Эту медаль «За отвагу» Юхур получил на днях, — писал товарищ отца. — А за что — прочитаете сами. Посылаем страничку из дивизионной газеты «За Родину».
Страничку ту мать хранит дома в самом заветном углу, а Опунь знает текст наизусть.
«Когда у рядового Ю. Хартанова кончились патроны, он не растерялся. Сразив штыком насевших на него двух фашистов, он завладел немецким автоматом и начал поливать врага из трофейного оружия. Около десятка гитлеровцев уложил рядовой Ю. Хартанов в этом жестоком и трудном бою…»
Как гордился Опунь смелостью и находчивостью своего отца! Он показал заметку учительнице, ее зачитали вслух перед всем классом. В сельсовете тоже узнали об отваге земляка и не раз говорили о нем на собраниях. Знала обо всем этом, конечно, и Тутья.
Опунь невольно распрямил плечи, и темные брови его сошлись треугольником на переносице — точно также, как у отца на том фронтовом снимке. Да, с Лялей ему, подростку, тягаться трудно, он младше, не воевал, но что из того? Силы и ловкости ему тоже не занимать, и здесь, в далеком северном тылу, он, Опунь Хартанов, постарается быть достойным сыном своего отца!..
Писем от отца больше не приходило, но окольными путями, от кого-то из воевавших ханты, дошел слух, что бойцов-северян перевели на Карельский фронт, и многие стали каюрами боевых оленьих упряжек.
— Кой! — заволновалась тогда мать. — Кой! У него же кроме шинели да гимнастерки ничего нету. Ну, может, полушубок и валенки дали. Только для севера это разве одежда? Малица нужна, кисы нужны, шапка теплая, капюшон!..
И Еля побежала в контору к Ярасиму — узнать, можно ли отправить на фронт посылку.
— Можно, — сказал Ярасим. — Только номера полевой почты ты ведь не знаешь.
— Не знаю… — пригорюнилась мать. — Но малицу все равно сошью. Из ягушки своей переделаю, день и ночь шить буду! Пошлем посылку на Карельский фронт. Не моему Юхуру, так кому-то другому достанется. Люди за нас бьются, такую тяжелую работу делают — им тепло нужно…
В тот же день Еля взялась за иглу, а за ней и другие женщины поселка. Через леса, реки, горы и тундру пустились в дальний путь к Мурманску посылки с меховыми вещами — кисами, чижами, малицами из оленьих шкур. Пришли в ответ письма, открытки с благодарностями, из района Еле прислали Почетную грамоту за добрый почин, а вот известий от Юхура все не было и не было…
А затем принесли короткую повестку: рядовой Ю. Хартанов считается пропавшим без нести.
— Замерз… — прошептала побелевшими губами Еля. — Снегом его засыпало… Не дошла, видать, до тебя, Юхур, моя малица…
И с коротким, сдавленным криком упала лицом на постель:
— Не верю!..
С тех пор у Хартановых о Юхуре почти не говорили. Но и мать, и Опунь, и сестра Палаш продолжали его ждать, не верили, что отец погиб.
Опунь поднялся со ствола поваленного дерева и побрел вдоль берега реки. Идти было трудно. Земля подмерзла, но еще не очень сильно, ноги отяжелели от прилипающих к подошве комьев осенней грязи. Скорее бы ледостав! Тогда можно будет соорудить себе быстрые лыжи и пуститься по льду в поселок. Слетать туда хотя бы на пару часов — повидать Тутью. Интересно, как она его встретит? Пусть ничего не скажет, пусть промолчит — он по глазам поймет, рада она ему или нет!
Мечты Опуня, как всегда, резво понеслись дальше, Вот он, обессилевший от стремительного броска на лыжах — до поселка-то добрых полсотни километров! — почти без чувств падает к ногам любимой.
— Что с тобой? — волнуется Тутья. И, протянув руку, кладет ему на лоб прохладную ладонь.
Он молчит, не отвечает ей.
И тогда Тутья приникает ушком к его груди, слушает — бьется ли его сердце, А он, очнувшись, обнимает ее обеими руками и шепчет:
13
Чижи — меховые чулки.