Ранний ледостав

Арсин, на ходу влезая в малицу, заторопился к Бурану. Тот понуро стоял там, где он его привязал два дня назад, за толстой березой. Еще на бегу Арсин увидел, что конь давно уже подобрал все сено, которое было ему оставлено, нагрыз вокруг себя снег, пытаясь хоть как-то утолить голод и жажду.

— Ну-ну, не сердись, старый мудрец, — потрепал он Бурана по холке. — Не смотри на меня так сердито. Понимаешь, никак не мог прийти раньше, дела важные были. Ну, не сердись, не сердись, Буран.

Он оправдывался так виновато, будто конь и впрямь понимал его.

Он подскреб сено, что еще оставалось В кошелке, и положил перед мерином. Буран с жадностью набросился на долгожданный корм, а Арсин тем временем старательно стер с его хребта, со впавших боков снежную пыль. Довольный постоял рядом, слушая, как хрупает конь сеном, потом спохватился — забыл еще об одном важном деле! Он забежал в избушку, взял ведро и затрусил к вилявшей рядом протоке, которую уже вовсю заливала вода.

Буран пил большими глотками, издавая от наслаждения какие-то звуки; холодные капли срывались с его губ, звонко падали в ведро…

Ну, кажется, все. Теперь он мог поесть и сам. Позволил себе проглотить две чайные ложки рыбной варки и половину оставшегося кусочка хлеба. Псу на сей раз перепала всего одна сушка.

Медленно гоняя во рту жеванный хлеб, не спеша его глотать, чтобы оставалось хоть какое-то ощущение сытости, Арсин смотрел на принесенного им олененка. Тот, разомлев от тепла, вольготно раскинулся на шкуре — крепко спал, набираясь сил.

И еще раз сходил Арсин на улицу — на этот раз за охапкой сырых березовых поленьев. Сейчас, когда печь раскалилась, и сырые должны были пойти за милую душу, да еще и выгода была от них: дольше гореть будут…

— Си! Все! — сказал он удовлетворенно, подсаживаясь поближе к печке. Теперь можно и покурить, и поговорить с веселым огнем. — Хорошо гори, дочь солнца! Много тепла дай, — негромко, будто заклинание, произносил Арсин. — Мои старческие бока не забудь разогреть. Хочу после хлопот немного в тепле поспать.

На нарах у него была припасена и еще одна оленья шкура. Разостлав ее, Арсин улегся. Он думал, что уснет сразу, едва лишь доберется до лежанки. Но сон, как ни странно — то ли от перенапряжения, то ли от выпитого крепкого чая — никак не хотел к нему идти. А может, виной тому было воспоминание о далеком уже времени, которое смутно сегодня шевельнулось в душе, когда он увидел в яме крохотного, погибающего олененка. Воспоминания были связаны с той его первой, после возвращения с фронта, весновкой, когда он узнал о замужестве своей любимой Таясь…

Он тогда на другой же день покинул дом, убежал подальше от людских глаз — в эту вот бревенчатую избушку.

…Недели две прошло, как Арсин сидел на острове со своей тогдашней лайкой Налтув. Он, конечно, припозднился, хоть и не по своей вине: охотничий сезон на полевую пушнину уже пришел, так что он успел взять на капканы всего лишь одну лису да двух чернохвостых горностаев. Надо было возвращаться в селенье, а он не в силах был ничего с собой поделать — не мог Арсин опять оказаться дома, жить рядом, зная, что она замужем за другим; никак не могло согласиться с этим его сердце…

У него вышли за эти две недели припасы, и питался он теперь одними куропатками, которых во множестве ловил петлями по берегам тальниковой протоки. Куропатки да хлеб, который он экономил. Потом кончился и хлеб, и Арсин, прихватив легкую нарту, сбегал на лыжах в селенье Шурышкары, сдал там в рыбкооп свои небогатые трофеи и купил на вырученные деньги продуктов. Теперь он мог, не думая ни о чем, жить в избушке до ледохода, а там будет видно — во всяком случае, всегда можно добраться по открытой воде до родного Поравата.

Ох как мучился, как терзался в ту весеннюю пору Арсин! Если бы деревья могли поведать, чего стоили ему эти дни, эти ночи! Если бы они могли передать хоть капельку того горя, которое заставляло его то беспрестанно ходить взад-вперед с опущенной головой, то носиться по острову, подобно взбесившемуся зверю… Если бы заговорили стены избушки о том, что они видели и слышали, если бы могли рассказать, как он страдал, как молил хранителя избушки — Священного Орла — помочь ему решить, что делать дальше, подсказать — стоит ли жить без Таясь, его единственной Большой Любви, его так нелепо потерянного Счастья… Да если бы они даже заговорили, стены, у них не нашлось бы таких слов, которые могли бы передать его Большую Любовь и его Безмерное Горе!

Он теперь вовсе не спал ночами, оживляй в памяти незабываемые часы и минуты, проведенные вместе с ней на острове. Десятки раз подходил к раскидистому кедру, на стволе которого были вырезаны буквы «Т» и «А» — свидетельство их клятвы…

Как раз и дереву клятвы шел он в тот вечер, когда все это и произошло…

Вот же, как и сегодня, вовсю мела метель, завывал волчьей стаей ветер, хлестал в лицо снег, но Арсин, вконец измученный невыносимой тоской, шел через остров, снова и снова вспоминая Таясь и все, что у них было. Стоял мороз, а он брел, откинув капюшон малицы — так легче было его истерзанному безысходностью мозгу. Он припал к стволу кедра, зашептал непослушными иззябшими губами:

— О священное дерево! Почему ты не помогло мне? Почему не смогло оберечь Таясь от злой судьбы? Ты же было свидетелем нашей клятвы в вечной Большой Любви. Ведь кора твоя до сих пор хранит свидетельство той клятвы… Так почему же ты не спасло нас от вечной разлуки?! Почему, почему, почему?!

Арсину казалось, что завывающая пурга подхватывает его горькие слова, забрасывает их на своих мощных крыльях за сто речных мысов, и уже оттуда доносится, перекрывая стозевое горло вьюги раскатистое эхо: «Почему, по-чему, по-чем-му…»

Арсин словно впал в какое-то исступленное забытье. Он все задавал и задавал себе в тот пуржистый вечер эти бесчисленные «почему»? И если не к смерти, то к помешательству был близок тогда… Бесилась пурга, заливалась хохотом, как тысячи прожорливых чаек-халеев в радостной пляске над богатой добычей, А он впал а оцепенение, готовый замерзнуть здесь, под этим могучим кедром…

Невесть сколько длилось это его омертвение; вернул к действительности лай Налтува; собака тявкала, жалобно скулила, лизала горячим языком лицо и снова лаяла, пытаясь что-то объяснить хозяину, сидящему неподвижно под деревом.

Арсин усилием воли приподнял голову, погладил пса по спине.

— Что, друг? И ты меня жалеешь? Даже ты…

Но Налтув не дал ему договорить — опять громко залаял, подрагивал от нервного возбуждения хвостом и неотрывно глядя в сторону склоненной к земле ели, едва маячившей в мутной мгле.

«Зверь, что ли, какой поблизости? — начал приходить в себя Арсин. — Интересно, кто бы это мог быть? Росомаха? Волк? Олень?»

Налтув вдруг сорвался с места, полетел к косой ели, исчез за ней, тявкнул раз, другой, опять прибежал к Арсину, готовый тут же мчаться обратно. Всем своим видом пес показывал, что приглашает хозяина туда, где только что побывал сам. Ничего не понимая, Арсин, оставив свободным одно ухо, натянул капюшон на застывшую голову, прислушался. Ничего, кроме воя пурги, И вдруг, между порывами ветра, до слуха его донесся не то стон, не то какой-то слабый, едва различимый зов: «Э-э-эй! Аа-ыын… И-ин!»

«Человек?! Но откуда он мог ваяться? Здесь, в такую погоду?! Заблудился кто-то?..» — Арсин тотчас вскочил на ноги.

Скинув остатки оцепенения, Арсин поспешил к наклоненной ели, на помощь человеку, взывающему о спасении. Еще не добежав до места, он различил за толстым стволом фигуру человека, Арсин приблизился, человек лежал ничком, не подавая признаков живи. Он был в женской ягушке, в платке… Сердце Арсина дрогнуло от мгновенно переменившей весь мир догадки. «Неужели она? — лихорадочно зашептал он, — Неужели Таясь?!»

И тут же эту его догадку погасило сомнение: «Нет, этого не может быть. Она замужняя женщина, что ей делать в такую пургу… Таясь сейчас дома, с мужем… Тем более — тяжелая она…» Он наклонился к женщине, чтобы помочь ей подняться; она вдруг слабо шевельнулась и снова, из последних сил, прокричала страшным каким-то шепотом: «А-а-ар-син, где-е ты… По-мо-ги…»