Новый перевал

— Как думаете, скажите, пожалуйста, ничего, если один заголовок таким шрифтом, другой будет таким? Я думаю, зря, наверно, так сделал.

Хохоли был человеком неторопливым, но делал все с большим старанием. Заголовки призывали: «Сохраним богатый урожай!», «Взять пример с лучших!», «Работайте так, как Пимка Пиянка».

— Оформлять газету надо, конечно, со вкусом. Но главное не в этом. Главное — чтобы все было правильно. И потом надо быстрее ее вывешивать, — сказала я Хохоли. — Вот в этой заметке — «Сану проспал» — вы пишете о факте, который произошел десять дней назад, — и никаких выводов. Как же так? Где теперь Сану? Как он работает?

— Теперь хорошо стал работать.

— Это точно? Да?

— Конечно, точно. Можете спросить Пимку. Знаете, как Мирон Чаунович с ним крепко разговаривал? Можно сказать, предупредил: если еще так будет, значит все. — Хохоли махнул рукой. — Вылетит из колхоза.

— Значит, это случилось помимо стенной газеты? Человек исправился, а газета сейчас стукнет его по голове. Это неправильно, Хохоли. Ведь Сану — человек серьезный…

— Ну, хорошо. Я сниму эту заметку. А что поставлю?

— У вас нет материала? Идите побеседуйте с колхозниками, пройдитесь по полям.

— Это будет не так скоро…

— Ничего. Все равно сегодня вы уже не успеете вывесить газету. Идемте. И потом, Хохоли, вот что: не забудьте исправить. Вместо: «Взять пример с лучших», надо написать: «Берите пример с лучших»…

Мы вышли с ним из конторы, и тут я увидела Мирона Чауновича. Председатель колхоза был не в духе. Он стоял у соседнего дома, где помещались детские ясли. По тому, как горячо он разговаривал с заведующей яслями Зоей и как она отвечала ему, указывая то на балаган в стороне, то на ясли, я поняла, что дело касалось именно этого учреждения. Когда Мирон Кялундзюга сердился, он рубил рукой воздух.

— Живем при советской власти столько лет — не научились культурно жить. Стыдно кому-нибудь рассказывать, — горячился Мирон. Звонкий голос его прерывался на высоких нотах. — Куда такое дело годится?

— А что я могу сделать? — оправдывалась Зоя. — Человек сказал, что идет домой. Я не буду бегать проверять. Верно?

Я подошла к ним. Мирон, еще не остывший от гнева, уже понизил голос:

— Будем обсуждать это дело. Так нельзя…

Зоя поднялась на крыльцо.

— Подумайте, — заговорил снова Мирон, когда мы уже шли с ним к овощехранилищу, чтобы посмотреть картофель. — Разве так детей воспитаем?

Я спросила, в чем дело. Оказалось, что Даленка — пожилая женщина — взяла своего ребенка из яслей и заявила, что идет домой. На самом деле осталась здесь собирать кукурузу, которую для себя сажала. Ну, в этом беды нет. Пусть бы собирала. Так ведь она ребенка своего привязала к люльке и оставила одного в балагане. А люлька? Если бы это была люлька! Это же стульчик без ножек. Ребенок сидит в ней, спеленутый, привязанный поясами, скованный по рукам и ногам. И это еще не все! Люлька легко может перевернуться. Вот и перевернулась. Хорошо, что Мирон проходил мимо, услышал, как ребенок плачет, лежа на боку. Мирон поднял ребенка вместе с люлькой и вызвал няню из яслей. И как он рассердился, когда увидел Даленку! Взял и забросил эту люльку в кусты. Но это не выход. Надо воспитывать людей, чтобы они сами боролись с пережитками старины.

Хохоли подвернулся как раз во-время. Он шел прихрамывающей походкой, улыбался некстати, и когда я спросила, как у него с заметкой, он растерянно пожал плечами:

— Пока ничего не могу. Никто не пишет.

— Придется выручать вас, Хохоли. Идите сейчас быстро в детские ясли. Зоя даст вам материал для заметки. Пусть она сама напишет. Она сумеет написать.

— Вот верно! — просиял Мирон. — Так хорошенько пишите, с перцем. Другие будут знать.

Мы осмотрели с Мироном овощехранилище, заполненное крупным, отборным картофелем, побывали на берегу, где женщины солили помидоры, прошли еще раз на соевый участок, и когда я собралась уходить в село, он вспомнил о колхозном празднике.

— Оставайтесь. Колосовскому скажите: я очень просил.

Возвращаясь в Гвасюги по той же дороге, я встретила Динзая.

— Давно не видел брата. Иду посмотреть, — сказал Динзай, потупившись.

— Вы спрашивали меня относительно работы на золотых приисках, — напомнила я Динзаю. — Вас это действительно интересует? Что вы теперь думаете делать?

Динзай вздохнул:

— Не знаю… — Но тут же изменил тон. Дремавшая гордость проснулась в нем и заговорила. — Почему? Разве Динзай работы себе не может найти? Сколько хочешь! Везде можно работать.

Мне вспомнилось, как Мирон Кялундзюга отозвался на мой вопрос, когда я поинтересовалась: что, если Динзай подаст заявление в колхоз, примут его или нет? Мирон сказал так: «Видите, Динзай любит бегать туда-сюда. Сегодня Бикин, завтра Хор, еще есть Бичевая. Дисциплину не любит. Посмотрим, как правление колхоза решит, общее собрание…»

— А может быть, вам стоит остаться в Гвасюгах? Вы ведь можете охотиться от сельпо? — сказала я, видя, что Динзаю ненадолго хватило пыла, с которым он заговорил о своих планах.

— Конечно, могу, — согласился он быстро. — В общем, я вам скажу так: надо немножко обдуматься.

Сказав это, он раскланялся и зашагал к полям.

Вернувшись, я спросила Колосовского, написал ли он приказ.

— Какой приказ?

— Ну как же, Фауст Владимирович! Экспедиция закончилась, по крайней мере для удэгейцев закончилась. Надо как-то отметить работу наших проводников, батчиков. Премии можно дать. У нас ведь есть деньги?..

— Да, это верно, — оживился Колосовский. — Только придется созывать собрание.

— А зачем? Вот в воскресенье будет колхозный праздник, и все это можно совместить.

— Мне уже говорил Джанси Кимонко об этом празднике. Действительно, очень хорошо. Только приказ будете читать вы. Вам ведь все равно придется выступать, — просительно сказал Колосовский.

И вот наступил праздник…

Отправляясь в клуб, мы гуськом шли по тропе: Колосовский, Шишкин, Лидия Николаевна и я. Уже темнело. В сумерках мы едва различили фигуру Динзая. Он прохаживался около клуба взад-вперед, дымя папиросой. Повидимому, Динзай ожидал нас. Как только Колосовский окликнул его, он остановился:

— Не знаю, можно заходить или нет?

— Вот чудак! Конечно! — воскликнул Колосовский и, открывая дверь, пропустил Динзая вперед.

В клубе было столько народу, что мы едва протиснулись сквозь толпу стоявших у дверей подростков, которым не хватало табуреток. От стены до стены рядами стояли столы, покрытые белой бумагой. На них, дымясь и распространяя вокруг аппетитные запахи, теснились тарелки с жареным мясом и картофелем, селянкой, рыбой, солеными огурцами. За столами сидели женщины в ярких национальных одеждах, девушки в модных платьях, мужчины в мокчо и костюмах.

Я не сразу отыскала среди них Даду. Но он видел, что я кого-то ищу, и когда я расспрашивала Шуркея, где Дада, старик махнул мне рукой. Он был в голубой сатиновой рубашке, гладко выбритый и помолодевший. По правую сторону от него сидел широкоплечий, такой же кудрявый, как Дада, парень в белой рубахе. И не надо было спрашивать: кто это? Ростом Сандали превзошел отца головы на две. В горделивой позе, которую он принял, слегка откинувшись назад, к стене, и скрестив на груди большие смуглые руки, было уже что-то не отцовское. Невидимому, парень чувствовал, что на него смотрит не только отец, сказавший вдруг весело:

— Вот сын мой Сандали. Не видали?

Сандали между тем прислушивался к звукам балалайки. Он любил балалайку и мечтал поступить в музыкальную школу. Играло трио. Положив на колени гитару, в центре сидела круглолицая Зоя, которая все-таки написала превосходную заметку, и теперь у стенной газеты, висевшей на стене, недаром толпились читатели. Заголовок «Против старого быта!» и карикатура под заметкой привлекали внимание. Русская старинная мелодия «Коробейников» заглушала людские голоса. Учитель Вадим Григорьевич, несмотря на свой уже далеко не молодой возраст, всегда с удовольствием приходил в клуб, когда молодежь затевала танцы. Лучше учителя здесь никто не играл на мандолине. Зато игру на балалайке освоили многие удэгейцы, и она за вечер успевала побывать то в руках Пимки, то Семена Кимонко, то Батули.