Новый перевал

— Чего там такое? Гунэ ми…[39]

— Праздник урожая. Придете вместе с Сандали?

— Он придет. Я — не знаю.

— Почему?

— Никогда не люблю ходить ночью. Спать хочу. Утром рано-рано вставать надо, картошку чистить, рыбу, мясо варить. Хозяйки нет. Манг-э![40]

— А может быть, в этот раз придете?

— Зачем?

— Так. Посидим. Поговорим. Послушаем, что про нас скажут. Колосовский приказ написал: кто как работал в экспедиции. Разве не интересно?

— Собрание будет, что ли?

— Сначала собрание. Потом песни, музыка.

— На собрание всегда хожу. Ладно. Приду! — сказал он решительно. — Рыбы свежей хочешь? Я поймал.

— Нет, отец, спасибо! Лучше перевези меня на тот берег. Я пойду в поле.

Дада перевез меня на левый берег Гвасюгинки, и я пошла по тропе через лес туда, где удэгейцы заканчивали уборку урожая.

Мне хотелось посмотреть, как они трудятся на полях. Это были не те поля, какие обычно возникают в представлении, когда заходит речь о колхозных землях. Вместо открытых, нескончаемо широких, неохватных далей, по которым с гулом плывут степные корабли, здесь — квадраты чистой земли, отгороженные живыми стволами, высоким дремучим лесом. Тайгу эту еще очень мало потревожили. Не прошло и двух десятилетий с тех пор, как удэгейцы впервые прикоснулись к земле. Это здесь русский учитель Масликов учил их сажать картофель и овощи. «Лесные люди» стали заниматься сельским хозяйством. И хотя оно несет в их жизни подсобную роль, уступая главное место охоте и рыбной ловле, но коллективный труд на полях объединил их в одну дружную семью. Какое это великое дело!

Я прошла мимо участков, с которых уже давно убрали картофель. На пустой, взрыхленной земле чернели головешки от костров. Это колхозники во время работы спасались от мошки дымокуром. Сквозь заросли впереди я и сейчас увидела синий дымок. Но это ребятишки грелись у костра, пекли на огне орехи. Рядом с ними сидела бабушка Сигданка. Я подошла к ним.

— Багдыфи!

Старуха протянула мне руку приподымаясь. Это была знаменитая среди удэгейцев сказочница Сигданка. Память ее не утратила и до сих пор тягучих, нескончаемо длинных сказок и песен, рассчитанных на долгие зимние ночи в юрте. Сигданка сама умела складывать песни. Голос у нее был звонкий, грубоватый. Впоследствии мы вместе с Джанси Кимонко ходили слушать ее сказки. Джанси знал Сигданку с детства. Единственная из всех хорских удэгеек Сигданка носила серебряную серьгу в носу. Эту серьгу отец надел на счастье дочери, когда ей исполнилось двенадцать лет и она стала невестой. С тех пор Сигданка не расставалась с ней, хотя счастье пришло к ней очень не скоро и серьга тут была ни при чем.

Я спросила Сигданку, что она здесь делает, зачем пришла.

— Сын работает, — она кивнула в сторону полей, — невестка тоже работает. Все люди работают. Как я буду сидеть дома? Нехорошо! Пришла поглядела, какие хорошие бобы выросли. Никогда не видала. Внуки вот тут…

Старуха щелкнула шутя востроглазого мальчонку по шапке и тут же приласкала его говоря:

— Хватит кушать орехи! Жадный живот человека на бок валит. Вставай!

Ребятишки лакомились орехами. От золы губы у них почернели. Плоды маньчжурского ореха по величине и форме напоминают грецкий орех, только скорлупа у них темнее и крепче. На жарком огне плод сам раскрывает по шву свой корявый футляр. И это нравится ребятишкам.

Расставшись с Сигданкой, я пошла по широкой дороге, укатанной колесами телег. Над дорогой, переплетаясь ветвями, шелестели деревья. Разноцветные листья покрыли желтыми, красными, коричневыми пятнами дорогу, держались на кустах, на папоротниках. По лесу катилось эхо. Кто-то аукал, звал, откликался. Лаяли собаки. Где-то стучал топор. Я свернула налево по тропе, к соевому полю, и вдруг услышала знакомый голос:

Ну, конечно, это Шуркей. Он ехал с возом по дороге. Когда я окликнула Шуркея, он оглянулся, снял фуражку, замахал:

— Пиривет! Пиривет! — Толстые щеки парня расплылись в улыбке. — Н-но! — кричал он, погоняя лошадь. — Но! Ты, медведь белый, иди, что ли!..

Участок, на котором удэгейцы впервые в тот год посеяли сою, был всего лишь восемь гектаров. Сеяли для опыта: вырастет или нет? Полеводческий бригадир Пимка Пиянка еще только-только осваивал агротехнику. Весной, проходя мимо колхозных огородов, я разговаривала с Пимкой по поводу того, как лучше обрабатывать поля.

— Сделали рыхление, — говорил он, — а что будет, не знаю. Может, так просто, даром землю заняли…

Но соя уродилась на славу! Пимкина бригада, как видно, немало потрудилась. Теперь удэгейцы дожинали последний гектар.

Пимка шагал по краю поля с записной книжкой в руке. За ухом, под кепкой, у него торчал карандаш. Отбросив сноп, лежавший на тропинке, бригадир остановился.

— Здравствуйте! Вот смотрите, какой урожай получаем, — сказал он с видом человека, умудренного опытом. — Центнеров восемнадцать с гектара будет, наверно. Можно показывать на выставке. Как считаете?

Он поднял тяжелый пышный сноп, выдернул из него несколько длинных стеблей. Стебли были коричневые. Золотистые крупные стручки густо облепили их и шуршали спелостью.

— В других колхозах бывает урожай сколько центнеров? — спросил Пимка.

Я сказала, что соя не везде растет одинаково и что восемнадцать центнеров с гектара — это вполне прилично.

— Ничего, теперь будем стараться, — сказал он с достоинством. — Как ваши успехи?

Мы заговорили с ним об экспедиции. Я ждала, что Пимка спросит про Динзая. Но он не упомянул даже имени брата. Такой же высокий ростом, такой же стройный и легкий в движениях, Пимка был другим человеком. Жизнь у него складывалась ясно. Окончил семилетку — стал работать. Началась война — пошел в армию. Вернулся с фронта — вступил в колхоз. Зимой ходит на охоту с бригадой охотников. Летом работает в полях. Никто не скажет о нем: «Вот лодырь!..» Старший брат перед ним выглядел как глаз, затянутый мутным бельмом, рядом со здоровым глазом.

— Пимка! — кричала женщина, приближаясь к нам по тропе. — Тебя Мирон Чаунович звал. Иди скорее.

Я узнала ее по голосу, прежде чем она вышла из-за кустов и отбросила назад длинные косы.

— Здравствуй, Намике! Как работаешь?

— Ничего. Хорошо. Капусту срубили. Теперь солить будем. Ой, смотри, какие руки стали нехорошие, — жаловалась женщина, шагая рядом с нами. — Когда в экспедиции была, мозоли прямо вот какие сидели на руках. Потом все прошло. Ой, знаешь, мы когда тот раз ушли от вас, помнишь? Надя Жданкина так плакала, всю дорогу ревела. Знаешь, чего говорила? «Их, наверно, звери утащат». Ой, прямо так смешно было!.. Ну, ладно, я побегу… — сказала Намике, исчезая за кустами.

Мы подошли к большой избе. Это была летняя контора колхоза, полевой стан. Рядом — аккуратный домик: детские ясли. Вокруг этих двух домов, между стволами деревьев, в зарослях дикого винограда, как грибы, лепились временные берестяные балаганы удэгейцев. Приезжая на полевые работы, люди прятались в них от дождя и гнуса.

— Где же Мирон Чаунович? — Пимка огляделся по сторонам и пошел прямо по тропе.

Я остановилась около конторы. Откуда-то вынырнула рыжая Дзябула, замахала белым хвостом, кинулась к ногам. Значит, хозяин был здесь? Ну, конечно, Василий уже прибежал сюда, вон он стоит под навесом рядом с женой Дашей, весело разводит руками, что-то доказывает ей. Она — у весов. На весах зеленой горой лежат вилки капусты. Даша записывает. Она ведь вместо Василия оставалась завхозом-кладовщиком, пока он ходил с экспедицией.

В конторе сидел Хохоли, выпускал очередной номер стенной газеты. Когда я отворила дверь, он поднял голову.

— О-ох! Вы уже здесь? Садитесь… У меня тут беспорядок.

И заговорил, медленно подбирая слова:

39

— Говори.

40

— Плохо!