Страница 70 из 89
— Ешак ые![26] Где ты пропадала?! — накинулся на нее отец.
Туньла не ответила, прошла в свои угол.
— У тебя что, уши льдом затянуло?
Туньле хотелось сейчас только одного — остаться одной. Но за шкафом, сидя на конке дочери, уже готовилась в атаку мать.
— Мама, я устала.
— Одумайся, Туньла! Хватит нас мучать, — мать сплюнула в сторону комок табака с утлапом[27]. — Ведь отец людям уже слово дал!
— А меня вы спросили?! — голос у Туньлы сорвался в крике.
Мать испугалась и в страхе откинула назад тяжелые косы с вплетенными в них старинными монетами, медными колечками, металлическими фигурками зверюшек и рыб. Ей ничего не оставалось, как пустить в ход главное оружие.
— Туньла, опомнись! Не говори с нами так. Мы же о тебе заботимся. Подумай сама: тебе за двадцать. Все твои приятельницы уже замужем. А ты кого ждешь? Унтари? Сиди, жди гуся в небе! Да он из Салехарда возвращаться и не подумает! Что он в нашей глуши потерял? Я слышала, он в институт собирается. Нужна ты ему, как прошлогодний снег. Когда он в последний раз тебе письмо прислал?
Туньла закрыла лицо руками: мать попала в самую точку. И точкой этой было ее изболевшееся сердце. «Она права, — с ужасом подумала Туньла. — Снежный чум — не дом. Придет весна — и растает. Унтари ко мне равнодушен. А если не он — так не все ли равно кто?»
После долгого молчания она сказала:
— Ладно, мама. Пусть этот, в малице, приедет. Я посмотрю, подумаю.
Через три дня, вечером, к дому подлетели две ездовые нарты.
— Я-а! Наймется, будущая родня приехала! — всполошился отец. — Женщины, куда вы запропастились? Кипятите чай, несите рыбу!
Мать заметалась между кухней и ледником, отец стал быстро натягивать праздничные, расшитые кисы — салтам вай, достал из сундука голубую шелковую рубаху.
— Переоденься и ты, дочка! Да поживее!
Но Туньла и не думала переодеваться. Она скрылась в своем углу. Оттуда все было слышно, да а видно кое-что тоже.
Гости сбросили в сенках малицы и ягушки и степенно вступили в дом. Отец приветствовал их стоя, пригласил за стол. Они молча сели.
Туньла вдруг закашлялась.
Отец насторожился:
— Где ты, дочка? Выходи, не прячься.
Пришлось выбираться из укрытия. Туньла предстала перед родителями будущего жениха, вся пунцовая от гнева и смущения.
— Вот она, наша старшая. Знаете, как ее в поселке зовут? Лонгхитам юх хорпи!
Гости одобрительно засмеялись.
Туньла готова была провалиться сквозь землю.
— Ну а теперь, дочка, сбегай-ка к Мохсар Семану, Я у него свой ремень забыл, с ножом. — И Лор Вош Ики пояснил: — У меня новый нож. В городе купил. Попробуем сегодня, как он строганину делает.
— Что плохого, — согласились гости. — По ножу судят о мужчине!
Ну, конечно, предстоял торг — разговор о калыме, — а ее хотели спровадить. Туньла только успела выскочить в сени, как вслед ей донеслись слова:
— Как насчет оленей?
— Пятнадцать! И деньгами — пятьсот…
Позор! Словно на рынке! Туньлу жгло, будто наелась крапивы. Ну что ж, сама виновата — дрогнула в какую-то минуту, пошла на поводу у матери, словно неразумная важенка. Она остановилась на крыльце — идти или не идти к Мохсар Семану? Ведь нож, конечно, всего лишь предлог — вон их сколько, этих ножей, у отца по стенам висит! Есть чем нельму настрогать.
В нарте, стоявшей справа у крыльца, шевельнулась какая-то одетая в меха фигура. В груди у Туньлы кольнуло: ведь это жених! Подойти поздороваться? И чего он тут, на морозе, расселся? Она осторожно шагнула к нартам. Фигура проворно вскочила на ноги а двинулась к ней.
— Ты — Туньла?
— Ну, я.
— Здравствуй!
— Здравствуй!
Они помолчали, топчась на снегу, словно олени. Наконец, Туньла прервала паузу.
— Как тебя звать-то?
— Меня? Ека. — Он откинул с головы капюшон малицы.
«Парень как парень, — подумала Туньла. — Здоров, силен, выпить не дурак».
— Слушай, — спросила она, — чего это ты вздумал ко мне свататься? Что, у вас в Тильтиме девушек не хватает?
— Хватает! — засмеялся Ека. — Да вот тетка Остяр больно много о тебе распространялась. — Он снова, как в первый раз, оценивающе взглянул на Туньлу. — Дело тетка говорила! Ты — во! — И он поднял вверх большой палец правой руки.
Хоть Туньле это и не понравилось, но все-таки она была польщена столь откровенным одобрением, Ека хохотнул:
— Ну как, пойдешь за меня?
Туньла снова ощетинилась.
— Разбежался!
— Ну-ну, ты не очень! — рассердился Ека. — Мы за тебя калым даем.
— Забирай свой калым и проваливай!
Жених оторопел. Туньла повернулась и пошла прочь, к темнеющему за домом лесу. Ека догнал ее. Глаза его горели упрямством.
— Уж не подумала ли ты меня опозорить? Гляди, в роду Лонгортовых обиды не прощают.
— В нашем роду Кельчиных — тоже.
Они уперлись друг в друга злыми глазами, как разодравшиеся песцы.
Ека переменил тактику.
— Ладно, перестань. Чем я тебе плох? Работать умею, на оленях ездить умею. Охочусь, рыбачу. Хочешь, соболя тебе на шапку добуду?
— Поосторожней с соболями. Угодишь, куда следует.
— Не угожу. Я ловкий! Послушай — не артачься, Туньла, Родилась уткой — в лебедя не превратишься. Поняла?
— Нет!
— Зарубку матери темного дома никаким ножом не выскоблишь.
— Какую еще зарубку?! Не мели ерунды.
— Я ханты, ты — хантыйка. Наше дело — олени, зверье, река, тайга. И нечего тут церемоний разводить.
«Может, и правда — нечего», — мелькнуло в мозгу у Туньлы. Она опустила веки:
— Дай мне поразмыслить.
— А чего тут размышлять? Соглашайся.
Туньла отвернулась от него и вновь направилась к лесу.
— Эй! Может, тебе калым маловат? — крикнул ей вслед Ека. Она не ответила. Поколебавшись секунду, он бросился за ней вслед, меряя снег рысьими прыжками.
— Стоп! Скажи отцу — Ека калым удваивает. Тридцать оленей! И тысяча рублей! Слышь — тысяча!
Туньла стремительно обернулась. Щеки ее пылали.
— Чтобы духу твоего здесь не было! Торгаш!
Она схватила ком снега и запустила им в жениха. Снежок угодил Еке в лоб — недаром же Туньла была дочерью охотника.
— Ах, ты так!.. — Ека внятно выругался и побежал к дому. Через несколько минут высоконосый лохсянг рванул с места и исчез в темноте, словно растаял.
Руки у Туньлы дрожали, но начатое надо было доводить до конца. Вдохнув полной грудью морозный воздух, она рывком открыла двери и вошла в дом. Здесь вовсю разворачивалось праздничное застолье. В мисках дымилась отварная оленина, горой лежала на сковороде обжаренная в жиру рыба, светилась желтым светом моченая морошка, алела клюква. Уже наполовину опустевшие бутылки айсбергами высились среди тарелок. Гости, обо всем договорившиеся с хозяевами, благодушествовали, расстегнув верхние пуговицы своих рубашек.
Гостеприимство — закон северян, и нелегко было Туньле его нарушать — ох, нелегко! — но все же она встала посреди комнаты и сказала:
— Я не стану женой вашего сына.
— Замолчи! — вскочил со стула отец. — Сейчас же замолчи.
— Не стану!
Гости всполошились:
— Чем тебе Ека не угодил? Подожди, сейчас мы тебе подарки принесем — они в нарте остались…
— Мне не нужно ваших подарков. Уезжайте. Ека уже укатил.
— Не обращайте на нее внимания! Она сама не знает, что говорит, — запричитала мать. — Глупая еще, молодая… Ешьте, я сейчас оленьих языков принесу!..
Но гости уже поднимались со своих мест. Зашуршали в сенях малицы и ягушки, и вскоре и вторая нарта растворилась в пуржистой ночной мгле…
У Туньлы ослабели колени, она села на лавку. Отец, сгорбясь, отвернулся к окну… Над разгромленным столом поникла мать. Словно испуганные мыши, попрятались по углам сестренки и братья.
Бесконечным, как дневной переезд по тундре, было молчание. Наконец, Туньла тихо позвала:
26
Ешак ые! — восклицание ужаса.
27
Утлап — стружки сырого тала, кладутся за губу с табаком.