Страница 69 из 89
— Все-таки странно, что именно ты приехал на своей лодке, — сказала она, отвернув лицо. — Вообще-то, я ждала, что это Туля сделает.
— Туля?!
— Да, Туля. Наш киномеханик. Ты что, не знаешь разве?
— Нет, почему же, знаю, — после минутной паузы отозвался Унтари. — Кто же этого красавца не знает? Я его видел на берегу. Ждал, наверное, пока утихнет ветер.
И поднялся с мокрой земли.
— Ты пей чай, грейся, а я пойду Лор Вош Ики помогу воду вычерпывать.
Унтари повернулся к ней спиной и направился к своей дюральке.
Что-то чужое, независимое уже было в его походке — Туньла так и сжалась в комок под раскисшей оленьей тужуркой: и кто дернул ее за язык?! Ненормальная! Дура!
Ей захотелось вскочить, догнать Унтари, обхватить его за шею, рассказать, как думала о нем все эти годы, как ждала лета, чтобы увидеть его хоть издали — и кто знает, может, не будь тут отца, она именно так бы и сделала, но отец был здесь. И Туньла осталась на месте — мокрая, голодная и очень, очень несчастная.
Гроза улеглась, все они вернулись благополучно на берег. Унтари вежливо попрощался и исчез во внезапно падшем тумане. А еще через несколько дней она узнала, что он уехал в туристический поход — на Байкал.
Осенью, когда начался учебный год, Туньла в приступе какой-то отчаянной решимости вдруг решила написать ему письмо в Салехард. Хотела рассказать о любви — но ничего не получилось. Письмо вышло коротким и скучным: шурышкарские новости, приветы от одноклассников. Унтари ответил — тоже коротко, в шутливом тоне: мол, живу, не тужу, грызу гранит паук, уже изрядный кусок отгрыз, привет родным и знакомым. Но Туньла была рада и этому. В таком стиле переписка их длилась некоторое время, а потом увяла.
Все письма Унтари хранились у Туньлы в деревянной узорчатой шкатулке, спрятанной в дальний ящик комода. Она их часто перечитывала, а то и просто перебирала, с нежностью прикасаясь пальцами к бумаге, по которой маленькими зверьками разбегались его слова. Писать она не осмеливалась, но постоянно сочиняла в уме для Унтари длиннейшие послания.
Чаще всего она приходила к мысли, что ничего а никогда между ними быть не может. Он — студент, станет учителем, а она — сельская жительница, возится со зверьем и, наверное, до конца своих дней просидит в Шурышкарах. Унтари нужна другая — пообразованней, поинтеллигентней. И разумеется, он такую себе найдет — вон их сколько, красоток, с портфелями по Салехарду разгуливает!
Так что, может, отец с матерью и правы, подыскивая ей жениха из оленеводов? Этот, в неблюевой малице, молодец хоть куда.
Вон каким вихрем в нарту вскочил! Как вот только его зовут?
Мысли Туньлы прервал донесшийся со стороны поселка звон колокольчиков — это отбывала старуха Остяр, всласть нагостившаяся и наговорившаяся у них в доме.
Пора было возвращаться. Туньла погладила рукой ствол ели и покинула заснеженный остров. Луна сняла во всей своей немыслимой красе. Длинные тени от прибрежных деревьев прямыми хореями располагались по ледяному покрову Оби. Звезды казались еще ярче, чем были, а вот Млечный Путь как-то размыло по небу, и он уже не был так четко очерчен, как раньше.
Дома не спали, поджидая Туньлу, хотя время приближалось к полуночи. На столе остывал давно приготовленный ужин.
— Садись, доченька, я сейчас рыбу разогрею, — захлопотала мать.
— Я ничего не хочу. Спасибо, мама.
— Ну хоть чайку хлебни. Вот варенье из морошки.
— Чайку хлебну.
Отец налил Туньле полную чашку — тоже действие, ему несвойственное. «Сейчас о сватовстве начнет», — подумала девушка.
И точно.
Но повел отец издалека.
— До чего же хорошие люди к нам сегодня наведывались!
— Люди? Так ведь один приезжал.
— Один. Но он из большой семьи, из большого рода. Нарту новостей привез.
— Что ж это за новости?
— Рыбка нынче в речке Сыня замечательная ловится. Они уже амбар до отказу набили. Все щекуром да сырком, не чем-нибудь. И в стадах падежа почти что нет. Совхоз им премию выделил — пятнадцать оленей. У них теперь своих олешек — ого-го сколько!
— Приятно все-таки, когда в доме достаток, — вставила мать, уже успевшая вернуться из кухни с разогретой рыбой: она не оставляла надежды накормить дочь.
— Еще бы! — поддержал ее отец. — Мне вот с оленями не повезло, зато у других порядок. Есть чем кормиться.
— А мы что, голодаем? — возмутилась Туньла. — Вон, полный стол едой заставлен — девать некуда.
— А все же с оленями лучше — смелей вперед смотришь.
Туньла умолкла. Психология оленевода — есть психология оленевода. Тут уж ничего не поделаешь. Она молча глотала горячий крепкий чай и издала, как отец вывернет на главную дорогу.
Лор Вош Ики особой хитростью не отличался. Покряхтев, покашляв и зачем-то потеребив себе уши, он пошел напрямик:
— Вот что, дочка! Расставаться с тобой нам жаль. Но не век же под родительским крылом сидеть взрослой девушке! Пришла и твоя пора.
Туньла отвернулась.
— Чего глаза прячешь? От жизни не спрячешься. Старухе Остяр насчет калыма я сегодня сказал. Дня через три будет ответ.
— Что-о?! — вскинулась Туньла. — Какого еще калыма?! Ты в своем уме?!
— Древний обычай. Не я придумал.
— Да кто его сейчас соблюдает?!
— Многие, дочка. Ох, многие еще! А мы чем хуже других? Почему не взять, если дают? Чего тут худого?
— Помнишь, Лор Вош Ики, какой калым твой отец отвалил, когда ты меня в жены брал? — пропела мать. — Половина оленей, которых Хон Ванька угнал, из нашего стада были.
— Молчи! — прикрикнул на нее отец. Он не любил вспоминать о своей незадаче.
Мать прикусила язык и скрылась на кухне.
Отец приступился к Туньле с другой стороны.
— Погляди на нас, дочка. Мы уж старимся. Гнемся к земле, как ручка котла. Сколько еще протянем? А выйдешь ты замуж — глядишь, и у нас сил прибавится. Дети счастливы — старики счастливы. Разве не так?
— Да какое же это счастье — силком замуж идти? Чтобы я старухи Остяр, этой сводницы, у нас больше не видела! Нечего ей тут делать. Пусть в своем Тильтиме невест ищет!
— Много себе позволяешь, дочка! — рассердился отец, и брови его взлетели вверх крыльями рыбного коршуна. — Я тебя и спрашивать-то не должен!
— Не должен, правильно! — поддержала его из кухни мать. — Меня в свое время в нарту, словно мешок, кинули и умчали: я и пикнуть не посмела.
— Так это когда было! — заплакала Туньла. — За это время не одно дерево уродилось, не одно засохло.
Туньла вскочила и, опрокинув чашку с чаем, ринулась вон из комнаты. В сенях она бросилась на ворох старых оленьих шкур и в голос зарыдала.
Прибежала мать. Села рядом и попыталась ее успокоить:
— Поплачь, поплачь, доченька, дерево — ломается, человек — гнется. Все будет хорошо. Ты хоть парня-то разглядела? Статный, сильный — настоящий кедр. Не то, что твой Унтари. Я ведь все знаю — матери сердцем чуют.
Но чтобы не слышать больше никаких разговоров, она встала и, пробежав через большую комнату, как в омут, нырнула в постель. Там она закрылась одеялом с головой и долго еще ворочалась, всхлипывая, пока, наконец, не заснула.
Ночью ей снился Унтари. Кудрявый, плечистый, скуластый и черноглазый. Опять бушевала вокруг гроза, пенилась разгневанная Обь, шумела ветвями могучая ель, а они стояли, приникнув друг к другу, и не было конца этому объятью. Потом почему-то увиделась звероферма. Она, Туньла, не спеша идет вдоль шедов[25], а голубые песцы, виляя пышными хвостами, мечутся в каком-то паническом страхе, словно предупреждая ее об опасности…
Проснулась она утром вконец разбитой, безразличной ко всему. И даже мысль о том, что в поселке могут проведать о калыме, не внушила ей ужаса.
Туньла побродила по дому, в котором все еще спали, отпила глоток холодного чаю и, натянув кисы, поплелась на работу. На ферме подивились ее бледному лицу, но Туньла сказала, что у нее побаливает голова, и подруги больше не приставали с расспросами. Обедать домой она не пошла и предстала перед растревоженными родителями только поздно вечером.
25
Шеды — клетки для зверей, обитые вольерной сеткой.