Страница 9 из 106
Вот эту прислали… Определить с жильем! Написать, конечно, легко, а ты попробуй определи. Была в деревне избенка одна, так туда, прежде чем вселять кого, на неделю плотников посылать надо. А они заняты на ремонте скотных дворов, осень, скоро пастьбе конец. Шагая по грязи, Еремеев перебирал подряд избы, прикидывая, и отвергал одну за другой: то семья большая, то хозяева нелюдимые, а то просто не захотят брать чужого человека. Не захотят — и все. Что ты ему, прикажешь?
Дело шло к вечеру.
— Ты хоть работать-то станешь? — спросил Еремеев женщину, останавливаясь, чтобы закурить.
— Стану, начальник, стану, — спокойно заверила та. — Как же, всю жизнь работала. Кто ж меня кормить будет?
— Что делать-то хоть умеешь? — Бригадир возился с табаком.
— Все умею, начальник. — Женщина повернулась на ветер спиной, тоже достала курить. — Детей рожать умею, — и, прикурив у Еремеева, подняла на него страшные глаза свои. Два железных зуба тускло поблескивали во рту ее.
— Чего доброго, — не стесняясь, плюнул под ноги Еремеев, — рожать вы мастера, только волю дай.
И пошел через мост в конец переулка к бабке Лукьяновне.
— Что ж мы, начальник, так и будем венчаться по деревне из конца в конец? — спросили сзади.
Еремеев не отвечал.
Все, кто в это ненастное время был на улице, видели, как трое ходят по деревне. Переговаривались.
— С кем это Ерема кружит битый час?
— На жительство прислали новенькую, гадает, где поселить.
— Откуда ее принесло?
— Из тюрьмы — откуда ж еще? Добрую не пришлют!
— И-и. Молодая, а уж отсидела. За что и судилась только?
— За убийство, за что же еще! Ты заметил, как глазами стригет? Разбойница! Мужа, поди, гробанула, а то хахаля!
— За это, говорят, расстрел!
— Не каждому.
— Парнишка с ней. Где же парнишка-то был все это время?
— А нигде не был, там и родила, в заключении.
— Да ну-у… как там родишь, от кого то ись?
— Хо, от кого! Захочешь — родишь.
— Брось врать-то!
— По переулку пошли. К Лукьяновне, не иначе.
Еремеев вел приезжую к бабке Лукьяновне. Большая изба старухи была разделена пополам. Во второй половине, с отдельным входом, жила недавно бабкина племянница с мужем; племянница уехала ближе к центру, и теперь бабка бытовала одна. Шел сюда Еремеев с неохотой. Шел он замедленным шагом, дожидаясь, пока попутчица докурит, не дай бог увидит бабка ее с папиросой — лучше не подходи. Бригадир не то чтобы враждовал с бабкой, но все как-то доброго разговора не получалось у них — ругань одна. Еремеев всю войну прошел старшиной, да и после, в деревне своей, на разных должностях перебывал не ниже бригадира, потому разговаривать привык коротко, редко выслушивая возражения. Но на бабку Еремеевы команды не действовали. Забредут, к примеру, бабкины гуси в посевы, Еремеев — в крик.
— И твои, и твои заходят, — жалеючи покачивая головой, скажет бабка. — Заметили, как же! Ты своих допрежь устереги.
Еремеев — ругаться с женой.
Подошли к избе. Бабка в ограде поила телка.
— Лукьяновна, — поздоровавшись, бодро начал Еремеев, — ты вот все жаловалась, что скучаешь по вечерам одна, так я тебе постояльцев привел.
— Кого ишшо? — выпрямилась от ведра бабка.
— Приезжая, жить, будет у нас, работать, — пояснил бригадир.
— Сколько же ей лет, приезжей? — вытирая о подол юбки руки, спросила бабка. Спросила, будто Еремеев один стоял перед нею.
— Сколько лет… — Еремеев не знал, сколько. — Молодая еще.
— Что ж у ней, у молодой, по сей день ни кола, ни двора своего — на постой просится?
— Как специалиста прислали, — стыдясь, врал Еремеев. — Потом квартиру дадим.
— Видна-а, — протянула бабка. — Приезжал тут один специалист…
— Ты, бабка, ровно прокурор. — Злясь, Еремеев переступал с ноги на ногу. — Что да как. Сама же просила квартиранта, а теперь отказываешься.
— Так я у тебя кого просила? Я учительницу просила. Она девка тихая, образованная. Она б мне письма под диктовку писала. А ты взял да отвел ее к Лушихе. А у Лушихи ее и положить негде. У Лушихи в избе черт голову сломит. Я надысь зашла, а у нее середь пола чугун ведерный с картохой. Я говорю…
— И эта не хуже, — не дослушал Еремеев. — Эта будет письма писать — диктуй, только успевай! Говорю тебе — специалист. Принимай! Разве я плохого человека могу тебе привести?
— Ты все можешь, — покивала головой бабка, — ты в прошлый раз…
— А мы тебе дров привезем в первую очередь, — обещал Еремеев. — Как по заморозку снег пойдет — так тебе. И распилить поможем.
Дрова доконали бабку.
С дровами, по мнению бабки, бригадир обычно хитрил. Всем привезут давным-давно, а она все ходит кланяется. То трактор занят, то мужиков не соберешь — в работе. По талому снегу и привозят.
— Смотри, — сказала она, открывая воротца. — На дровах объегорить — лучше не подступайся.
Но Еремеев уже уходил по переулку.
В сумерках к бабке зашли по делам две соседки. Бабка загоняла в ограду гусей.
— У тебя поселились эти? — поинтересовались соседки.
— У меня. — Бабка с хворостиной в руке подошла к воротцам. — Куды ж еще! Сам Ерема привел, уж то просил, то просил. Я, говорит, тебе, Лукьяновна, дров в первую очередь. И распилим-расколем, и…
— Кормила их?
— Как же… Супу дала, хлеба. Парнишке кусок сахару. Она-то хлебала суп, хлебала, аж ложкой по дну скребла.
— Изголодались.
— Обещал им Ерема продукты из кладовой отпускать попервости, да не знаю, как они зиму протянут.
— Ты пойди глянь, что делает она.
Бабка со стороны огорода подкралась к окну, пригнувшись, заглянула в нижний глазок. Вернулась скоро.
— Лежит, курит.
— Вот оно что, — крутили головами бабы, — Курит. Как мужик.
— Подошли, я как глянула на нее — батюшки мои! До того страшна, я таких не видела еще. Глаз черный, порченый… Как повела на меня, я аж и присела. А парнишка пригожий.
— Не ее, поди.
— Ну-у, глазищи такие же, так и лупает ими.
— Ты пойди погляди, что делает.
Бабка, пригнувшись от ворот, пошла снова. Вернулась.
— Встала.
— А что делать начала?
— Закуривает.
— О-ох! — обмирали бабы. — Спалит она тебя, Лукьяновна. Приняла на свою беду. Откажись, пока не поздно. Отлежится, а потом начнет по деревне шастать, выпивку сшибать.
— А что ж.
Потолковав, бабы разошлись. Наутро бабка кинулась в контору.
— Ку-урит! — с порога закричала она Еремееву. — Что же ты, дьявол однорукий, обманом меня взял! У меня старик не курил, а она коптит в потолок. А кто белить станет?
— Договор дороже денег, — отшутился Еремеев. — Подумаешь, курит! Беда какая! Може, она сердечница. Им врачи специально курить советуют для успокоения. Что ж теперь, выгонять ее? Подумай, в какое положение ты меня ставишь. Я уже а начальству доложил — с жильем определена. А ты — курит! Давай выгоняй! А когда дрова нужны будут, ко мне же и придешь трактор просить.
Ругаясь, бабка вернулась к себе.
А квартирантка встала чуть позже хозяйки, умылась, пол подмела, воды принесла и, собрав мальчишку, повела его в школу.
— Ишь ты, — удивились все. — В школу парня повела, знать, баба с соображением.
На второй день она вышла на работу. И ничего. Баба как баба. И видом совсем не страшна. Худа, правда, шибко. Оттого на смуглом до черноты лице диковатыми казались большие глаза. И деревенские не все красавцы. Присмотрелись, верно, друг к другу, потому и считалось — все у каждого как следует. И матом, как ожидали, приезжая не ругалась. И выпивку не сшибала по деревне.
Одно — курила много. Там, видно, научилась. Придет утром в контору, сядет с мужиками, пока разнарядка идет, пока бригадир сводку передает на центральную, раза три закурит. Тут же и прозвали ее за это: Надя-Курилка. И фамилию долгое время не все знали. Скажут: Курилка — сразу понятно, о ком речь.
Поработала Надя неделю на разных, пришла к Еремееву.
— Вот что, начальник, не дело это — что ни день, то новая работа. Два дня на току работала, день школу обмазывала, день в амбарах щели затыкала. Что это?.. А потом ходи, собирай копейки. Ты мне постоянную работу определи, чтоб ее только и знала. Тогда и спрос будет. Мне заработок нужен, парнишку одеть-обуть, да и сама хожу…