Страница 7 из 52
Из Камакуры мы едем в горы… Программа дня богата. После нее остается легкое головокружение, но на вопрос «Прозрачного ручья» — интересно ли нам в Японии — мы отвечаем единодушно:
— Да, очень, очень интересно.
Огорчает лишь фальшивая экзотика, сочиненная бизнесом. У входа в отель встречает семилетняя девочка в кимоно. Выводит ее к нам администратор в узких брючках и заставляет малышку улыбаться. Вид у нее утомленный и несчастный. И нам жаль ребенка, служащего живой рекламой.
Кимоно не диковина, их полно на улице. Но хозяевам туристского бизнеса этого мало, они то и дело в дополнение к подлинно японскому суют вам бутафорию. В этом стремлении — во что бы то ни стало пересластить— легко усматриваешь замысел — отвести туристу глаза. Внушить, что вся Япония — это переливы шелка, цветы, веера, пагоды…
САКУБУН
Однажды за городом нас настигли сумерки. Внезапно вдали, на плече горы, возникли слабые огоньки. Они двигались цепочкой, исчезали в лесной заросли и снова загорались.
— Дети идут из школы, — сказали мне. — С фонариками. Тропинка глухая…
Фонарик — непременная деталь Японии. Он сделан из цветной бумаги, внутри горит свечка или керосиновая лампочка. Фонари электрические украшают магазины, чайные домики, храмы. В ночь праздника фонарики плывут по воде.
Вечером и ранним утром по стране движутся миллионы самодельных детских фонариков. Япония — грамотная страна, родители не пожалеют последних денег, чтобы снарядить ребенка в школу.
Все школьники пишут «сакубун». Это особый, чисто японский жанр учебного сочинения. Сакубун — размышления о самом себе, о своем пути в жизни. Я видел поразительную книгу, вышедшую недавно. В ней напечатаны сакубун учеников одной школы, маленькой школы, заброшенной в лесу.
Книга озаглавлена «Ямабико». Это название школы. А школа названа так по имени лесного духа, который, по преданию, откликается на ваш голос. Так что «Ямабико» — это, если хотите, эхо.
Вот что пишет один мальчик:
«Моя семья самая бедная в деревне. Завтра будет пять месяцев, как умерла моя мама, и я думаю о ней и о всех нас. Завтра я попрощаюсь с Футио, самым младшим. Он учится еще в третьем классе, но делал все, что я велел ему со дня смерти мамы. Как он ни мал, но он ходил в лес собирать топливо и ни разу не жаловался. Я знаю, что и далеко от меня, у наших родственников, он вырастет хорошим человеком. Родные решили, что Цуэко тоже переедет к дяде, но у нее коклюш, и ей надо сперва выздороветь. Ее скоро увезут. Тогда останется нас двое — 74-летняя бабушка, которая еще может стряпать, и я.
Завтра будем поминать маму. Почему люди должны быть такими бедными, как мама? Она ведь никогда не имела денег, как ни работала.
В нашей школе есть дети еще более несчастные. Если мы объединимся, сможем ли мы стать счастливее? Не следует ли нам сплотить свои силы и добиваться?»
Маленький фонарик, с которым автор этого сочинения, тринадцатилетний крестьянский мальчик, ходит в школу, не слишком ярок. Он озаряет тропинку на два-три шага. Но мальчик без страха смотрит вперед.
ДЕРЕВЯННАЯ БУТЫЛКА
Желтое поле простирается за чертой Токио. Желтое потому, что растения, посаженные здесь, цветут. Из их корней делают приправу для кушаний. Как мне объяснили, без нее немыслимо приготовить ни «суси» — сырую рыбу с рисом, ни «сукияки» — говядину с грибами и овощами. Посреди поля торчит огромная, высотой с трехэтажный дом, деревянная бутылка. Она зарылась в землю, покосилась и чем-то напоминает брошенную с самолета и неразорвавшуюся бомбу.
На этикетке намалеванное саженными буквами, видное за километр слово — «Виски».
Да, это их работа. Они решили, что после двух атомных бомб Японию можно беспрепятственно засыпать рекламными бутылками, что она открыта для бомбежек гангстерской литературой и фильмами.
Японские кинотеатры делают свой бизнес: киноубийцы, кинограбители ежевечерне атакуют Молодежь. Их вред очевиден. В Токио орудуют сотни шаек. Они состоят чаще всего из подростков, из юношей.
Мы знаем, в Америке есть и хорошие фильмы. Но… Один интеллигентный японец сказал мне:
— Возмутительно! Они как будто задались целью сбывать нам самое худшее!
Меткое замечание!
Здесь я хочу сказать об одном свойстве американской агрессии на фронте культуры: она обесцвечивает искусство, лишает национальности. Так случилось с японскими художниками, попавшимися на приманку разных модных отклонений от здравого смысла и вкуса.
Следуя совету «Прозрачного ручья», я побывал в картинной галерее большого универмага в центре Токио.
— Минако Харада! — услышал я. — О, знаменитая Минако Харада! Мы только что получили.
Энергичный японец, бегло говорящий по-английски, потащил меня к картине. Полотно залито жирными темными полосами — так маляр кладет первые мазки грунта. В одном месте их разрывает круглое светлое пятнышко. Это все. Я вздохнул и посмотрел на японца. Он тоже вздохнул, очень коротко. Или, может быть, просто из вежливости втянул в себя воздух? Так или иначе фирма не разрешала ему подвергать сомнению новаторский талант Минако Харада.
— Ее хвалят в газетах, — сказал он.
Действительно, критик «Джапэн Таймс» от нее без ума. Он утверждает, что Минако Харада блестяще решает своей кистью геометрические проблемы.
— У нас есть Кинуко Эми, сэр.
О ней я тоже читал. Она намерена «сочетать природу и абстракцию». Но где природа? И намека на реальность нет в унылой бессмыслице, которая расползлась по холсту. Те же, что у Харада, густые мазки, нанесенные без всякой видимой мысли, — так художник обычно пробует краски, прежде чем начать работу. Черно сверху, черно снизу, посередине поясок посветлее. Над ним квадрат, очерченный по линейке белым пунктиром.
— Неужели покупают такое? — спросил я.
— Да, сэр.
— Кто же?
— О, у нас часто берут иностранцы, сэр!
Я вспомнил толчею внизу, на первом этаже, у обменных касс. Большим универмагам разрешено обменивать иноземную валюту на йены. Вот почему Кинуко Эми и Минако Харада в таком почете. Они в моде, они добывают для фирмы доллары и фунты стерлингов.
А за стеной магазина, на панели, стоит художник, о котором молчат критики. Судя по одежде, живется ему нелегко. Его картинам нет места в универмаге. Не модно! На акварелях, прислоненных к стене, сверкает, борясь с тучами, солнце Японии, цветет сакура, ветер надувает паруса рыбачьих шхун, шлепает по лужам веселый босой мальчуган.
Нет, я не принадлежу к педантам, порицающем все непривычное, например попытки художника выразить абстрактное понятие в некоей обобщенной, пусть, скажем, символической форме. Сплошь и рядом поиски «левых» пополняют арсенал декоративного искусства, вносят новое в расцветку тканей, в убранство жилищ. Как раз в художественных традициях Японии много декоративного, символического и условного. Все это выросло на национальной почве, принято народом. Но беда, если родная земля с ее красками, страстями, надеждами вырвана из-под ног художника!
Я вышел на улицу. Художник, продающий свои картины, расхаживал, подняв воротник плаща и ежась на ветру. Он не зазывал прохожих — напротив, старался не показать и вида, что ждет покупателя.
— Ученик Каваи Гёкудо, — сказал он о себе. Он хотел сообщить что-то еще, но ему не хватило английских слов.
Гёкудо всю жизнь искал, стремясь обновить классические приемы японской живописи. Картины Гёкудо полны движения. Метет, срывает крышу с дома снежная буря. Кажется, слышишь ее посвист. Хорош и дождь у Гёкудо. Нет, это не традиционные застывшие капли-стрелки старых панно. Капель и не различишь — осенние деревья и мельничное колесо поглощены туманом, в котором, однако, непонятно отчего, угадываешь движение падающей воды. И одна деталь, крупная, четкая, подчеркивает это движение — поток, обильно и бурно стекающий с желоба на крыше. Как будто нет ничего привычно японского, и тем не менее пейзаж не французский, не русский, а именно японский. Чем? Настроением, подбором красок и еще чем-то неуловимым…