Страница 11 из 52
Мы не раз проезжали мимо храмов. Нет-нет и мелькнет за окном автобуса, в проеме между домами, странная гирлянда — клочки белой бумаги, насаженные на канат. Значит, там, в глубине двора, храм. Храмов масса, больших и крохотных. Но сильной религиозности я не заметил.
Я спрашивал японцев, принимают ли они всерьез пантеон синтоистских богов во главе с Аматерасу, спустившейся с неба верхом на белой лисице. Верят ли в богов богатства и бедности, науки и музыки, в богов риса, фруктов, рыбы, в духов леса, реки, моря? Мне отвечали улыбками. Красивые легенды, вот и все. Многие божества, как, например, ТенниоМагокоро в универмаге Мит-цукоси, известны как эмблемы торговых и промышленных фирм.
— Я не религиозен, — слышишь нередко. — Но я бываю на храмовых праздниках. Они очень украшают жизнь.
Извещения о храмовых, так сказать, мероприятиях публикуются в газетах ежедневно, наряду с программой радио и телевидения. Названия празднеств заманчивые, поэтичные, — например, «возжжение фонарей», «фестиваль терновника», «процессия лодок». Бывают и фестивали музыки, танцев, стихосложения. Храмы — центры народных торжеств и увеселений, которые нередко уже утратили религиозный характер.
— Я могу назвать один интересный храм, если вам любопытно. Тоже процессия. Шествие начинается, как только на мосту покажется гонец от императора. Нет, не артист. Гонец в подлинном смысле… А вы откуда?
— Из Советского Союза, — ответил я.
Он вскинул брови.
— Тогда зачем вам самураи? — спросил он. — Вы хотите, чтобы они сделали нам второй Пирл-Харбор? Ха-ха-ха! Я шучу, ей-богу, шучу!
— Конечно, шутите, — сказал я.
— Вы турист? Ах, с пароходом! Правда, что вас триста человек? Такое путешествие стоит денег, а? — проговорил он с уважением. — Ну, и что, каковы ваши впечатления? Э, не та стала Япония! Я не узнаю Японию.
Я спросил, что огорчает его в нынешней Японии. Мистер Эндрюс ответил, что он уже устал говорить о политике. Кругом все говорят о политике…
На этом и закончилась наша беседа. Но мне кажется, я знаю, чем недоволен мистер Эндрюс и подобные ему «полуяпонцы», выступающие, в частности, на страницах «Джапан Таймс» и «Майнити» — газет на английском языке, выходящих в Токио. Эти господа постоянно распинаются в своей любви к Японии. Они не постесняются даже выругать своего соотечественника Хитчкока — чего лезет со своими вульгарными фильмами, столь чуждыми японскому духу! Эндрюсы рядятся в кимоно, через силу восхваляют сырую рыбу с соевым соусом. Когда же на экраны вышла японская картина «Император Мейдзи и русско-японская война», с явной антирусской, реваншистской направленностью, эндрюсы встретили ее овацией.
Правда, вооружать японских фашистов до зубов эндрюсы побаиваются. Роль ударного отряда агрессии отведена западногерманским последышам Гитлера. Память о Пирл-Харборе слишком жива, и стремянным в Японии поручена более скромная задача — охранять от японского народа американские базы.
Дело нелегкое! Кислую мину мистера Эндрюса легко понять: как раз во время нашего пребывания в Токио было опять неспокойно. Толпы японцев подступили изданию парламента, требуя разорвать постыдный договор с Америкой, очистить родную землю от чужих аэродромов, от чужих солдат.
САЙОНАРА!
Сегодня вечером мы отплываем. Пора сказать друзьям «сайонара» — до свиданья.
В последний раз едем по улицам Токио. Столица в лихорадке. Требования сместить премьера Киси, ликвидировать американские базы в Японии раздаются все громче.
Цепочка наших автобусов — их девять, по числу групп — останавливается в центре Токио, у парка Хибия. Парк очень чистый, просторный, светлый. Деревья посажены негусто, бархатные газоны доступны солнцу.
Мы выходим поразмяться и сразу оказываемся в толпе гуляющих. Завязываются знакомства — улыбками, пожатием рук. Идут беседы — почти без слов. Пожилой мужчина, тыча пальцем себе в грудь, произносит: «Токио», — потом вопросительно смотрит на меня. Я отвечаю:
— Ленинград.
— О, балет… Ленинград, балет…
Он пытается объяснить мне, что пойдет на спектакли нашего балета. Я видел очередь за билетами, она огибала целый квартал.
Игорь Петрович, разумеется, фотографирует. Толпа между тем растет. Мелькает красный цвет: полотнище на древке, исписанное иероглифами. Вот еще одно…
Да тут, оказывается, место сбора демонстрации! А иероглифы на кумаче означают: «Долой правительство Киси!»
Советский турист — и рядом с таким плакатом! Надо же так, чуть было не вмешались во внутренние дела Японии.
Наши автобусы двинулись дальше. Следующая остановка на Гинзе, возле универмага, где надо купить сувениры.
А тем временем из парка Хибия и из многих других парков, скверов, кварталов демонстранты шагали к парламенту. Токийцы и жители других городов, участники «маршей мира».
Шли молодые и старики, мужчины и женщины. Я вспомнил мистера Эндрюса — вот где причина его раздражения! Да, ничего похожего на прежнюю японскую покорность. Ведь недавно, полтора десятка лет назад, люди безропотно повиновались окрику офицера или полицейского, а при появлении на улице императора падали ниц, чтобы не ослепнуть от сияния потомка богини Аматерасу.
Японская женщина, раньше семенившая позади мужчины на расстоянии шести шагов — так предписывал обычай, — теперь шагает рядом с мужем, братом, товарищем по работе.
В память о тех бурных днях в Токио у меня остался значок, подаренный мне на улице. На нем изображена бумажная птица. Это журавль, сложенный руками девочки, умиравшей от лучевой болезни.
Журавль, по преданию, живет тысячу лет — это символ здоровья, долголетия. Как многие больные дети в Японии, маленькая девочка в Хиросиме мастерила журавликов. Ей помогали соседи. Комната, где лежала девочка, была завалена журавлями. Но девочка умерла. А ее бумажная птица получила долгую жизнь: она стала в Японии эмблемой борцов за мир.
…Мы покидаем Японию. Цветные бумажные ленты, соединяющие теплоход с берегом, натягиваются, разматываются, друзьям не хочется расставаться с нами. И нам жаль, слишком короткой была встреча.
— До свиданья, друзья! Сайонара!
Последнее ответное «сайонара» посылает нам мигающий маячок на волнорезе. Мы выходим в открытый океан, и сразу же начинается качка. Она гонит нас в каюты, бросает на койки. Говорят, где-то в соседнем квадрате тайфун.
Глава II
ШЛЕЙФ «КЛАРЫ»
— Кошмар, а? — вопрошал Игорь Петрович, лежа пластом на койке. — Вестибулярный аппарат подвел, негодяй!
— Какой, какой? — отозвался я. Гулкие шлепки волн о борт заглушали слабый голос моего соседа.
— Центр равновесия, — донеслось до меня. — Аппарат, который…
Да, я тоже проснулся с тяжелой головой и, несмотря на утренний час, встать не решился. Задраенный иллюминатор не позволял видеть бушующие валы, зато в воображении возникало нечто жутко-прекрасное, вроде «Девятого вала» Айвазовского. Полотенце на крючке, смирное, ласковое мохнатое полотенце превратилось в маятник, зловеще отсчитывающий набеги океана. Вверх-вниз. То голова проваливается в пустоту, то ноги. А этот, как его, вестибулярный аппарат не работает. Вышел, подлец, из строя. Вестибулярный, вестибулярный… Тьфу, привязался!
— Возьмите отвертку, — сказал я.
— Зачем?
— Подкрутите его… Ваш аппарат.
— Как вы можете шутить! — простонал Игорь Петрович, — Кошмар!
Стыдно признаться, мне хотелось подразнить сокают-ника, вывести его из себя. Возможно, мы поссорились бы, но в эту минуту бархатно прозвучал гонг.
Несомненно он обладает волшебной силой, гонг, созывающий к столу. Я встал. Океан тотчас же толкнул меня к стенке. Пока я размышлял, как мне быть дальше, океан изловчился, отлепил меня от стены и попытался бросить обратно на койку.
Я все-таки удержался на ногах. Игорь Петрович, не меняя положения, скорбно следил за моим единоборством с океаном. Особенно трудно было попасть в брюки. Держа их перед собой, я исполнял по воле волн некий фантастический танец. Океан коварно подталкивал меня к койке. Была минута, когда я готов был сдаться.