Страница 10 из 52
Таких учебных заведений — институтов, училищ, курсов— в Японии множество. И вот что важно — это лишь часть системы эстетического воспитания, даваемого во всех школах с первого класса девочкам и мальчикам.
На предприятиях Японии действуют рабочие театральные советы. Они закупают билеты, устраивают обсуждение спектаклей. В одном Токио в советах состоит восемьдесят тысяч человек.
Кстати, они каждый раз энергично готовятся к встрече советских артистов…
Читатель поставит мне в упрек нестройность изложения. Я уже касался искусства, и вот теперь опять… Что делать, быт от искусства неотделим. Оно стало едва ли не главной отрадой в бедной стране. Множество японцев учится красиво писать иероглифы, чтобы украсить комнату полоской бумаги с изречением мудреца. Многие состоят в поэтических объединениях, участвуют в журналах, печатающихся часто на гектографе, в конкурсах на лучшее стихотворение: на пятистрочную «танку», на трехстрочную «хокку», самую сжатую из поэтических форм.
— Какие у вас планы? — спросил я девушку. — Что будете делать после окончания?
Вот это — главная забота «Прозрачного ручья». Институт дает право преподавать. Но, понятно, не гарантирует работу. Хорошо, если удастся благодаря знанию французского языка сохранить место гида. До замужества… О, трудно быть женщиной!
Что я мог сказать ей? Она застенчиво пожала мне руку, отошла и тотчас же исчезла в толпе, среди таких же спешащих, озабоченных девушек. Тоненькая, чуть сутулая от занятий, с пачкой книг, завернутых в фуросики.
КАРП — РЫБА УПОРНАЯ
Над крышей домика, привязанные к высокому шесту, трепещут две длинные яркие бумажные рыбины. Они поразили нас еще в первый день, в Иокогаме. Теперь мы уже начинаем понимать язык японской улицы. Близится день мальчиков. Судя по числу рыб, мальчиков в том доме двое.
Символ мальчика — карп, рыба упорная, способная плыть против самого сильного течения.
Цветок мальчика — ирис, скромно пахнущий ирис на стройном, крепком стебле. В праздничный день букетик ирисов появится в «токонома».
Мать приготовит сыну любимое блюдо. Соберутся приятели… Нет, никакой пышности, никакой мишуры. Девочкам, тем дарят кукол, разодетых в яркие платья. Свой день — Фестиваль кукол — девочки проводят, играя в куклы, украшая комнату. Мальчику дарят лук и стрелы, футбольный мяч. Или электрического робота, который ходит по столу, сверкая глазами. Даешь ему палочку, он послушно ее несет.
Одного японского мальчика я особенно хорошо запомнил. Я увидел его на улице. Востроглазый, в опрятной курточке, он шел в школу. Таких малышей, как он, у нас обычно ведут за ручку. Сосредоточенный шестилетний японец шагал один. На остановке он влез в трамвай. Я нарочно вошел следом, мне захотелось узнать, как он будет себя вести. Он ничуть не растерялся — очевидно, он ездит в школу самостоятельно каждый день. К курточке пришит целлулоидный карманчик. Кондуктор вытащил оттуда сезонный билет, пробил штемпелем и вложил обратно.
Нет, отец и мать никогда не водили его в школу. Это было бы позором! Понятно, показать дорогу малышу надо. В Японии это делается так: новичков поручают мальчику постарше, брату или соседу. Но только на первый день занятий! Наутро первоклассники отправляются сами.
Как и всюду в мире, у ребят бывают потасовки. Новичку иной раз крепко влетит. Но он не заревет. Пусть ему больно, очень больно, но разве можно выказать это на людях! Самообладание, выдержка прививаются с ранних лет.
— Я третий год живу в Японии, — сказал мне работник нашего консульства. — Ни разу не видел ребенка, плачущего на улице.
— У меня на шесте три карпа, — сказал мне с гордостью рабочий, гостивший у нас на теплоходе. — Три сына! Ох, тревожно мне за них…
Щуплый, сам похожий на мальчика, отец был в прошлую войну солдатом, контужен на Филиппинах, Он не хочет видеть своих сыновей в военной форме. Нет, нет!
Теперь в школе мальчиков уже не донимают, как прежде, муштрой, дуэлями на палках. Вряд ли кто в школе открыто станет прославлять войну, самурайскую смерть за императора. И все же отец не спокоен за судьбу сыновей…
ГДЕ ЖЕ САМУРАИ?
Вопрос этот часто звучал в нашем автобусе.
— Они были когда-то, — смеялась «Прозрачный ручей». — Давно-давно!
— Сейчас нет?
— Что вы! Анахронизм!!
— Харакири кто-нибудь делает?
— Мы и слово это забыли! Нет, нет…
И верно, о харакири, чисто самурайском способе кончать счеты с жизнью, нынче не слышно. Репортерам «Асахи» такая сенсация не попадается. Последние харакири были совершены осенью 1945 года, в день капитуляции Японии. Несколько самураев из высших военных вспороли себе животы на площади перед дворцом императора.
— С тех пор не осталось самураев, — уверяют нас гиды. О, пусть призрак коварного самурая не смущает туристов, не отвлекает их от «сайт-сиинг»!
Однако нам вспоминалось читанное и слышанное о японской монархии, о военщине, о ее огромном влиянии. Император — живой бог, потомок Аматерасу, богини солнца. Отсвет его сияния лежит на самураях. Офицер — человек высшей породы. Он мог вмешаться в любой спор на улице, в трамвае, мог остановить прохожего и сделать замечание, потребовать услуг. Слово офицера — закон всюду, не только в казарме.
Каста самураев с ее средневековыми обрядами, ритуалом посвящения была еще более закоснелой, обособленной, чем офицерский корпус у пруссаков. Сложился даже язык самураев, малопонятный для окружающих.
Неужели же самурайство, зловещая гора, сооружавшаяся историей много столетий подряд, разом и бесследно растаяло в осенний день 1945 года?
Правда, изменения произошли огромные. Факт бесспорный— почва Японии, обожженная двумя атомными бомбами, оказалась неблагоприятной для отравы реваншизма. Из Германии постоянно доносятся вопли ободренных долларами вояк, в то же время в Японии как будто тише… Но ведь из тех, кто насаждали «новый порядок» в Азии, кто разбойничали в Китае, в Корее, в Индонезии, многие еще живы и вряд ли сделались кроткими, раскаявшимися агнцами. Именно они, поощряемые из-за океана, и поднимают голос.
Возле парка Уэно я как-то видел военный «джип». Газеты объяснили мне: там дежурят вербовщики добровольных «войск самообороны», разрешенных взамен армии. Молодежь не хочет идти в солдаты, в войсках недобор, а в парке Уэно, на скамьях, спят безработные.
Тут милитаристы и надеются поживиться. Но им не везет.
«Джип» все же ждет. Авось удастся подцепить какого-нибудь парня, одуревшего от голода.
Впрочем, это зрелище не для туристов. Для них в парке Уэно мирно резвятся обезьянки.
МИСТЕР ЭНДРЮС, ПОЛУЯПОНЕЦ
В холле гостиницы, в стороне от стеклянных полочек с выставочными товарами универмагов, есть тихий уголок с мягкими креслами. Впрочем, в тот час там было шумно. В компании приезжих американцев выделялся один, тощий, нервный, с кислой усмешкой, дергавшейся на лице.
— Уж я-то знаю Японию! — восклицал он с раздражением. — Я сам полуяпонец.
Мне случилось сесть рядом с ним. Он заметил мой вопросительный взгляд и прибавил:
— Моя жена японка.
Как выяснилось потом, связи у мистера Эндрюса с Японией вообще весьма тесные. Он представитель обувной фирмы, которая вот уже полтора десятилетия стремится завоевать японский рынок. В первые годы после войны это как будто удавалось. Потом дела пошли плохо. Японцы, нисколько не считаясь с интересами мистера Эндрюса и фирмы, ходят в тэта отечественного производства. Тем не менее он любит Японию, любит, хотя она редко радует его теперь.
— Сэмрэйз, — сказал он. — Вчера я видел сэмрэйз.
Я понял его не сразу, так невнятно прозвучало в американском произношении «самураи». Мистер Эндрюс был на храмовом празднике где-то за пределами столицы. Там несколько столетий назад жрецы вылечили принца, заболевшего в пути. С тех пор, в годовщину, устраивают шествия в старинных костюмах. Среди участников есть и настоящие самураи, по крови.