Бобовый король

Каротье обращался со своими персонажами без церемоний. Он может и отругать деву Марию.

Вдруг где-то наверху распахнулось окно. Что крикнул оттуда женский голос, я не разобрал. Ребят словно ветром сдуло. Каротье поднял глаза.

— Мишель?

— Да, мсье Каротье, это я.

— Здравствуй, Мишель. Мне говорили, я ждал тебя. Господи, я ничего не вижу.

Солнце ослепило его, он тыкал в меня рукой, я поймал ее и пожал его пальцы, холодные и липкие от глины.

— Прости, я запачкал тебя...

Потом мы поднялись наверх, и лестница скрипела точно так же, хотя я старался ступать тихо. Глубоко въевшаяся привычка пробудилась во мне. Тогда я проклинал эту ворчливую лестницу. Под ней жила сестра Каротье, выжившая из ума; она почему-то оберегала старика, давно овдовевшего, от женщин. Она могла ворваться к нам в тот самый момент, когда я передавал нотариусу пачку листовок.

И вот я в той же комнате. Вот пейзаж Италии с веерами пиний, — от времени их зелень стала черной. Картина, за которой Каротье прятал листовки. Мы не очень боялись за него. Почтенный нотариус был всегда на хорошем счету у властей.

— Ну как, Мишель?.. Ты видел Анетту?

Вопрос смутил меня. Почему он так, сразу про Анетту? Я не переставал думать о ней. Мадонна в ателье и та напомнила мне об Анетте. Внезапно всплыло в памяти совсем забытое: Маркиз называл Анетту мадонной, чьей-то мадонной, какого-то художника...

— Познакомился с ее супругом? Он умеет добывать деньги, Пуассо!

Старик говорил как бы про себя, тем же тоном, каким беседовал со своей глиняной девой Марией.

— А ты стал красавцем мужчиной, Мишель. Ты по-прежнему пьешь парное молоко? Пей, Мишель, это полезно, я всегда говорил. Благословен бог, тебе повезло! Скажи, ты очень испугался, когда ожил среди мертвецов? Я бы, наверно, умер окончательно. Ты счастливец, Мишель.

Чья ж все-таки та мадонна, похожая на Анетту?..

— Хорошо, что ты здесь, Мишель. Тебе надо было в конце концов приехать.

Он заговорил как-то иначе. Это не просто вежливые фразы, подобающие при встрече.

— Ты долго мучил меня, Мишель, — он хрупко, прерывисто рассмеялся. — Я ведь не люблю секретов, мой мальчик. Нет, я за всю мою жизнь не подвел клиента, не разболтал... Но я ненавижу секреты. Когда-нибудь людям нечего будет вообще скрывать и прятать друг от друга... Вы ведь тоже хотите, чтобы так было? Да, да, Мишель, это поважнее, чем лишний кусок свинины... Но что делать, мой отец был нотариусом, и мне бог велел...

Понимаю, он предпочел бы лепить своих мадонн. Он никогда не любил свои бумаги, свои папки, ящички, замочки, архивную пыль. Однако не забыл ли он, о чем завел речь, — милый Каротье!

— Тут не было бы никакой особой тайны, Мишель... Но видишь ли, тут замешана честь Анетты.

Он поднялся, ушел в угол комнаты, к широкой старинной конторке, покрытой зеленым суконцем. В ней тоже побывали наши листовки.

— На, читай, Мишель! Читай, и ты увидишь, — тут голос Каротье потеплел, — какая она была замечательная женщина, мадам Мари!

Строки перед глазами ломались, прыгали... Вот уж чего я никак не ожидал!

«Мишель Максимофф, в случае если он женится на Анне Данзас, наследует...»

Должно быть, я покраснел. Кровь с усилием пробивалась к моим щекам, болезненными толчками. Двадцати лет как не бывало. Мадам Мари словно поднялась сейчас на сеновал и застала меня и Анетту. Да, мадам Мари знала...

— Мадам Мари радовалась за вас, — слышу я. — Она говорила мне: «Наконец-то, Жюль, у наших младших дело идет на лад». Она жаловалась на тебя, святая душа. Да, да, Мишель, уж ты не обижайся. Мадам Мари назвала тебя как-то русским медвежонком. Она сама свела вас, Анетте ни в чем не пришлось признаваться. Понимаешь, Мишель, она твердо решила, что ты будешь ее зятем. «Он чистый, в нем нет жадности», — вот что она говорила про тебя. Она считала, что Анетта будет счастлива с тобой. Она говорила: «Я отдам им все, а там пусть сами распоряжаются. Если он не захочет жить здесь, пусть продаст ферму и уезжает с Анеттой в Россию».

Я молчал. Я ничего не мог сказать, что-то сдавило мне горло.

— Правда, она надеялась, что ты соблазнишься... Ведь, по ее мнению, во всем мире нет места прекраснее нашего лесного края. Она была убеждена в этом, хотя дальше Виллеруа не выезжала. Святая и наивная душа!

Каротье отнял у меня бумагу, вздохнул, положил в сейф и запер.

— Пусть лежит... И для чего я хранил? Наверное, чтобы тебе показать... Документ утратил значение, можно бы сжечь... Нет, пусть лежит, на память о нашей мадам Мари.

Как вы неправы, мсье Каротье! Утратил значение, говорите вы? Как вы не понимаете, я же получил наследство от мадам Мари! Наследство, которое нельзя измерить ни деньгами, ни акрами земли.

— Раз ты не женился на ней, Мишель, в силу вступило второе завещание...

Он обстоятельно, со всеми юридическими тонкостями, разъясняет мне, — мадам Мари пришлось написать два завещания. Иначе Анетте ничего бы не досталось. Она ведь не зарегистрирована, как приемная дочь. Жюльен — покойный муж мадам Мари, не хотел оформлять Анетту официально. По второму завещанию все переходит Анетте без всяких условий.

В одном документе все нельзя было бы сказать... Ну, ты понимаешь почему Мишель.

Да, дело в репутации Анетты. Мишель исчез, Анетта вышла за другого, и прошлое, наше прошлое, стало тайной, замкнутой в конторке Каротье.

— Месье Каротье, — говорю я. — Поверьте... Я никому, ни одной живой душе...

— Я верю, мой мальчик. Спасем Анетту от злоязычных кумушек. О, она очень заметная особа в нашей округе — мадам Пуассо! А тебе, Мишель, я должен был открыть.

Потом он заговорил о том, как меня опознали... Да, Огюст Капораль из Тернэ, ныне покойный.

Яму раскопали недели через три после расстрела. Вполне можно было ошибиться.

— Я хочу тебя спросить, Мишель... Может быть, Капораль, бог ему судья, имел виды на Анетту?

— Нет, не допускаю мысли. Он не бывал на ферме...

— Тем лучше, Мишель.

Он не хочет подозревать дурное. И я тоже. Меня самого достаточно подозревали, когда я вернулся на родину из лагеря для перемещенных, из-под Антверпена.

Ненавижу я подозрения. Собрать бы все подозрения, какие есть в мире, и сжечь, чтобы не осталось и пепла.

Голубые глаза Каротье, добрые глаза, смотрят на меня, как на деву Марию с младенцем.

— Ты уходишь, Мишель? До свиданья, милый. Ты еще навестишь меня, да? Если увидишь Анетту, передай ей привет. Она тут недалеко, в магазине на Оружейной.

Я и без Каротье нашел бы Анетту. Я уже знал — в Виллеруа, на Оружейной улице, есть магазин, принадлежащий четырем фермерам, в том числе Пуассо. Но я не собирался отрывать Анетту от работы. Этьен сказал мне, что она будет на ферме завтра, в воскресенье. Возможно, мадам Пуассо не спешит меня увидеть? Что ж, и я не стану спешить.

Но, получив наследство от мадам Мари, я позабыл о своем решении.

Магазин я отыскал быстро. Улица короткая, почти вся в тени высоченной зубчатой Арсенальной башни, и, кроме Пуассо и компании, никто тут ничем не торгует, если не считать ларька с фритами — сухой жареной картошкой.

У порога я заколебался. Дверь вела в сумрак, и я подумал, что могу не узнать Анетту. Хозяева экономят на освещении, дьявол бы их побрал! Меня выручила покупательница. Она толкнула дверь первая, и тотчас же вспыхнули лампочки, а под ними возникли лотки и ящики с овощами, цинковый прилавок, заваленный мясом.

Потом вошла Анетта, я подумал, что она увидит меня, еще топчущегося на пороге, и быстро шагнул внутрь.

— Анетта, милочка, я пришла за цикорием... Ах, досадно, у вас уже не тот, не тот... Позавчера я у вас брала великолепный, роскошный цикорий...

Она заметила меня, не могла не заметить — я так стремительно влетел, — но клиентка привязалась к ней. Я отошел в дальний угол и стал разглядывать кочан красной капусты и спиной чувствовал, что Анетта смотрит на меня.