Бобовый король

— Дорш? — она с грохотом опустила кастрюлю на холодную плиту. — Точно, точно, из девятнадцатой квартиры.

— Она уехала?

— Вот доехала ли! Плохая она была, так что сомневаюсь. Сильно плохая.

Чаушев спросил, сколько лет Марте Ивановне, кто она такая, кем работала.

— Не сказать — старая. А год рождения... Фу, бывало я все годы рождения по книге помнила, а как стукнула эта проклятая — ну, разом выдуло. Убило память.

Работала Марта Ивановна «в услуженье», уже много лет, у Литовцевых. По паспорту — русская. Дедушка у нее из немцев, так она объясняла.

— Я говорю как-то, можешь ты, Марта, по-немецки хоть немного? Нет, говорит, нисколько не могу. Только гутен морген да гутен таг. В школе она мало училась, два класса кончила. Какая она немка, что вы! Хорошая женщина, ее все у нас уважали. Она у Литовцевых троих детей вынянчила.

Семья Литовцевых большая. Доктор Степан Антонович — тот умер еще до войны. Супруга его, Таисия Алексеевна, педагог, выписалась в сентябре, живет у невестки, на Васильевском острове. Два сына на фронте, дочь Зинаида тоже военная, радистка в штабе ПВО.

— Кто же, — спросил Чаушев, — находился в квартире в декабре, кроме Дорш?

— А никто. У нас не то что в квартире, а на всем этаже один жилец. Вот и посудите, кого мне посылать на крышу? Сама и лазаю каждый день и мешки с песком таскаю. Все сама...

— Вы бывали у Литовцевых? Вы не заметили, богатая у них обстановка?

— Откуда! — удивилась Скорикова. — Жили, как все. Квартира культурная, книг много. Зинаида — она, знаете, Есенина читает. — Скорикова при этом понизила голос.

— А вы читали Есенина? — спросил Чаушев, не сдержав улыбки.

— Я? Боже сохрани!

Лейтенант прыснул. Скорикова обиделась. Ей хотелось чем-нибудь помочь.

— Вот Шелковников, хирург из седьмой квартиры, тот имел добра, — заговорила она неуверенно. — Старинные чашки собирал. Всякие, с блюдцами и без блюдец. Слыхать, у него на миллион их было. В Казани он сейчас. Чашки, конечное дело, пропали. На миллион чашек! Там всё — в крошево, гвоздя не отыщешь от квартиры, не то что...

— Не знаете случайно, кто-нибудь навещал Марту Ивановну?

— Да кто же? Зина забегала, проведать нянечку.

Полчаса спустя Чаушев докладывал полковнику.

— Езжай, езжай в Токсово, — кивнул Аверьянов. — Жива она или нет, ты разберись. Ориентируйся там, корешки раскопай.

Корешки — так он сокращенно именовал социальное происхождение.

В тот же день попутный грузовик отвез Чаушева в Токсово. Он опоздал. Марта Ивановна три дня тому назад умерла.

— Вчера схоронили, вчера, милый...

Губы Маслаковой едва шевелились, говорила она тихо, словно с трудом вспоминала что-то очень давнее. Одинокая старуха в холодном доме, срубленном из толстенных бревен, когда-то, должно быть, сытом. Корешки ее? Какое они имеют значение теперь! Все же для порядка Чаушев спросил. Сама из работниц, бывшая ткачиха. Муж заведовал тут, в Токсове, лыжной базой. Сын на фронте, сапер.

— У нас ведь тоже плохо... Ну, овощей немного есть... Так ведь от овощей человек разве подымется? Дис... Как ее... дистрофия…

Она перевела дух, справившись с тягостным словом. Его не было в русском языке. Слово принесено войной, и изгнать его надо, как врага. Навсегда забыть.

— Скучала она очень. Эту дис... Фу ты!.. Никак не выговорить... Может, она бы и выдержала. Главное — тоска ее убивала: как там моя Зиночка да как Таисия Алексеевна!

Да, главное, подумал Чаушев. Жизнь ря смысл вдали от близких.

Он задал еще несколько вопросов — опять скорее для порядка, так как дорога в Токсово явно привела в тупик. Да, Марта Ивановна приехала в конце декабря. Настроение у нее было нервное. Сердилась она на своих, — уговорили, чуть ли не вытолкали из Ленинграда. Иначе ни за что бы не снялась с места. Зиночка там, Таисия Алексеевна там мается в своей подвальной школе. А здесь хоть бы телефон был... Потом письмо пришло от Зины. Пишет, дом разбомбило, почти весь разнесло.

— Она успокоилась?

— Что вы! Еще больше ее потянуло, к своим-то... Мои, говорит, там под бомбами. А я зачем здесь? Ни богу свечка, ни черту кочерга.

— Вы не помните, — спросил Чаушев, — какое было число, когда она к вам приехала?

И этот вопрос — для порядка.

— Какое же?.. Двадцать шестое, — произнесла она уверенно. — День свадьбы у нас... Мы с мужем двадцать шестого июня расписались, и каждый месяц мы... Соблюдали, одним словом. Помню, я Марте сказала, в аккурат ты на наш семейный праздник угодила! Праздник! А чем потчевать гостью? Капустка еще есть, и то ладно...

Чаушев уже не слушал. Как же так, ведь Скорикова утверждает — Марта съехала двадцать четвертого? Странно!

Надо проверить.

На другой день Чаушев снова проделал путь и на улицу Пестеля. Управхоз подтвердила, двадцать четвертого Марта вышла из дома с узелком. У нее был знакомый шофер на автобазе, поблизости. Там обещали захватить ее, доставить в Токсово. Но вот уехала ли тогда Марта, Скориковой неизвестно. Ручаться нельзя.

— Я испугалась... Слабая такая, да еще с вещами! Вздумала же ты, говорю, Марта, этакий тюк на себя взвалить!

Конечно, Марта могла не застать подходящую машину. Да, не уехала и вернулась.

Прошло еще три дня, а Чаушев не подвинулся и на шаг. Так и осталось неясным, сработала ли явка на Пестеля. Положим, искомый третий вполне мог бывать в опустевшем доме, не попадаясь на глаза жильцам. В квартиру девятнадцать, как установил Чаушев, было два хода — парадный и черный. Смерть Марты Ивановны расстроила поиск, а «корешки» ее оказались труднодоступными: родилась она на юге, в Каховке, а там теперь немцы.

От Зины Литовцевой лейтенант узнал, что родни у Марты Ивановны в Ленинграде никакой нет.

— Самые близкие — мы, — сказала Зина. — Кроме нас, у нее никого не было, у нашей нянечки.

Тоненькая девушка с острыми плечиками, в тяжелых кирзовых сапогах, бледная от бессонных ночей на рации.

— Немка? Нянечка — немка? Ну, не смешите, пожалуйста! Вот уж ничего немецкого! У нас в школе немецкий долбили, так я ее здороваться учила по-немецки. И ставила ей двойки, потому что у нее вечно получалось не то, шиворот-навыворот...

Мимо, через площадку лестницы, прошагал майор, и Зина вытянулась, но при этом весьма непочтительно прищурилась и шмыгнула носом.

— Воскресенский, мой начальник в третьем колене... Непосредственный у меня Шинкарев, мужик не вредный, хотя звезд с неба не хватает. А этот зануда, жуткое дело! За Есенина меня изводит.

И тут ей достается, бедняжке! Впрочем, жалеть ее не стоит. Чаушев редко бывал в воинских частях, но уже заприметил таких военных девиц, как Зина. Дерзкие, языкастые, но специальность усвоили отлично и собой недурны, — за это им многое прощается.

— Вы послушайте! Останавливает меня один старший лейтенант. Вы почему, сержант, одеты не по форме? Ремень ваш положено носить комсоставу. Я лепечу что-то. А он — вы, товарищ сержант, не заощряйтесь! Ей-богу! Выдал словечко, а? Не изощряйтесь, а... Знаете, я умерла. Как стояла, так тут же и умерла.

Она явно увидела в Чаушеве человека своего круга и рада была случаю поболтать. И лейтенанту это было приятно.

— Пока, Зина, — сказал он, позабыв официальный тон. — Время нас режет. Может, увидимся когда-нибудь.

— Заходите.

Наверняка, не только Чаушев, но и она понимала — не до того теперь, совсем не до того, чтобы заходить в гости. В роту, где обитает сержант Литовцева? Допустим! А дальше что? В кино ее пригласить? Так нет же никаких кино! Чаушев шел по тропинке, змеившейся среди сугробов, и подтрунивал над собой. Попрощались, будто в мирную эпоху!

А, черт возьми! Иногда все-таки неймется сделать вид, что жизнь идет по-прежнему.

Холодный ветер свистел, как в ущелье. Поднять слежавшийся, покрытый коркой наста снег он не мог, он упрямо прорывался в рукава, за ворот серого клетчатого пальто, — Чаушев слыл когда-то среди приятелей щеголем. Онемевшими пальцами он полистал записную книжку. Васильевский остров, Большой проспект... Зина дала полезные пояснения к адресу, — мать с утра до вечера в школе, в подвале того же дома. Там иногда топят. Таисия Алексеевна и ночует в классе.