Бобовый король

Каждое утро исчезает с письменного стола Люся Красовская. Правда, она улыбается только ему — Чаушеву. К арестованному фотография повернута оборотной стороной. Но все равно! Чужим нечего смотреть на Люсю!

Он познакомился с ней незадолго до войны, на вечеринке. Проводил домой. Ходил с ней два раза в кино. Большие с поволокой глаза Люси казались загадочными. Она говорила, что должна забыть кого-то, непременно должна... «Вы поможете мне?» — спрашивала она. Чаушев рисовал себе рокового красавца, вторгшегося в Люсину жизнь. Польщенный вниманием, обещал помочь. Война оборвала это намерение. Люся уехала с родными в Челябинск, преподает там биологию в средней школе. Письма Люси — простые, дружеские, о красавце — ни слова. Чаушев думает теперь, что никакого красавца и не было.

Он уверяет себя, что влюблен. Он придумывает полузнакомой Люсе множество достоинств и прелестей. По фронтовым душевным законам это необходимо ему.

Как получилось, что он забыл убрать портрет? Должно быть, напрасные поиски третьего, дубовое упорство Беттендорфа изрядно выбили Чаушева из колеи.

Он спохватился, когда было уже поздно. Он сделал движение, чтобы взять фотографию, сунуть украдкой под папку. Выжидающий, цепкий взгляд Беттендорфа помешал ему. Люся осталась на месте. И Чаушев сразу же сказал себе, что и этот допрос будет впустую.

Он ощущал присутствие Люси, досадовал на себя, злился на немца.

Чаще всего ему удавалось сдерживать злость, и тогда он долго, слишком долго выслушивал разглагольствования Беттендорфа, твердившего, в разных вариантах, одно и то же:

— Мы не есть шпионы или диверсанты, господин лейтенант. Наше дело есть гуманизмус. Ваши вещи в музеях, ваши коллекции должны совершенно погибнуть. О, можно ли допустить! Когда штурм, когда война на улице, нет времени спасать. Мы хотим спасать Эрмитаж, спасать все! — И тут Беттендорф выпятил грудь. — Спасать для человечества...

— Для человечества? — переспросил Чаушев, напрягшись от ярости.

— О, боже мой, мы не варвары! Мы европейские люди! Вы полагаете о нас неправильно...

Если бы не Люся, Чаушев, быть может, лучше владел бы собой. Без нее этот кабинет — попросту рабочее место. А сейчас у лейтенанта такое чувство, будто он впустил врага в собственный дом. И фашист сидит тут, в кресле, преспокойно сидит и пророчит штурм, разорение. Черт знает что!

— Ну, хватит! — бросил Чаушев. — Я вижу, разговоры ни к чему. Пора кончать.

Беттендорф вздрогнул. Чаушев не вкладывал в свои слова конкретного смысла, он лишь дал волю негодованию, между тем как немцу, вероятно, представилось нечто весьма определенное, как дуло наведенной винтовки.

Он впервые испугался. И Чаушев, при всем своем смятении, уловил это.

— Да, пора кончать с вами, — сказал лейтенант твердо. — Притворяетесь спасителем культуры? Не выйдет! Для человечества? Как же!

Беттендорф молчал.

— Ради чего я трачу время? — продолжал Чаушев. — Имейте в виду, называйте себя как угодно, но вы бандиты, грабители, все трое. Третьего мы найдем, не беспокойтесь! А с вами покончим.

Теперь он старался использовать ситуацию. Немец боится. Так пусть ему станет еще страшнее!

Однако страх на лице Беттендорфа исчез. Щеки его, покрытые серыми колючками, медленно шевелились. Он точно погрузился в размышления.

— У меня в голове, господин лейтенант, — начал он, — пронеслась идея... Вдруг сегодня, через час, через два часа, или завтра утром положение изменяется. Я не знаю, в котором часу, и вы не знаете. Но так будет. Германские войска в городе. Извините меня, но вы представьте на одну минуту... И вы — на моем месте, а я... Нет, не я, перед вами германский офицер. Тогда вам, я предполагаю, будет более нужен живой Беттендорф, чем мертвый. Вы меня поняли?

Чаушев не очень удивился. Он словно ожидал от противника и такой наглости.

— Довольно! — отрезал они стукнул по столу. — Я понял, что с вами незачем дольше...

Немца увели. Чаушев перевел дух, подошел к окну. Внизу пустым каньоном белела заснеженная улица. Показалась сгорбленная, закутанная женщина. Она тянула санки. На них лежал кто-то, прямая, неподвижная мумия в черном.

Чаушев отвернулся. Люся, как ни в чем не бывало, улыбалась из рамочки. Лейтенант нахмурился. Он еще не ведал, что Люся помогла ему.

Вечером того же дня Беттендорф попросил у надзирателя «письменные средства». Чаушеву принесли записку. Он отложил «Фрегат „Палладу”» и прочел:

«Я имею вам сообщить нечто важное, а именно инструкцию, которую мне дал шеф нашей группы. Как он сказал, в случае я оказался один в городе, идти к Марте Ивановне Дорш, Пестеля улица, дом 11, квартира 19».

Интересно... До сих пор Беттендорф твердил, что все явки у шефа, то есть у третьего. Чаушев вскочил. Зайти к Аверьянову, похвастаться удачей, и бегом на улицу Пестеля...

Аверьянов листал какое-то дело, напечатанное жирно, слепо на папиросной бумаге. Разогнул спину, потянулся, потер уставшие, недовольные глаза.

— Давно бы так, — повеселел полковник. — А то разводишь интеллигентщину... Ты пугай его почаще, не стесняйся! Он же время, оттягивает, неужели не ясно? Надежду питает. Авось придут свои, выручат.

— Не смеет он надеяться, — отозвался Чаушев.

Аверьянов отмахнулся:

— Мыслить надо реально. Но-твоему, не смеет, а он еще вот как смеет, твой профессор.

Чаушева уже не первый раз упрекали в том, что он мыслит недостаточно реально. Он потоптался, поглядел на спину Аверьянова, рывшегося в боковом ящике стола.

— Разрешите идти?

— Постой, — полковник извлек школьную тетрадку с кремлевскими башнями на обложке, раскрыл. — Так и есть, дом номер одиннадцать разбомблен. Никого там нет...

Неужели опять тупик?

Одна стена рухнула совсем. Тяжелая фугаска разнесла перекрытия вдребезги. Чаушеву запомнилась койка на высоте четвертого этажа, удержавшаяся на кусочке пола. Аккуратно застланная койка, ватник на гвозде, зеркало... Сила взрыва удивительно капризна, она словно и не коснулась этих вещей, а их хозяин, верно, лежит внизу, под грудой кирпича и балок.

Чаушев часто проходил по улице Пестеля. Все остальные дома пока целы как будто... Надо же, именно одиннадцатый, указанный Беттендорфом, больше не существует.

— Попадание имело место в конце декабря, — произнес Аверьянов. — Так что давай действуй!

Это значит, дом еще был цел, когда фрицы напоролись на зенитчиков. И Марта Ивановна Дорш еще жила в нем, если только Беттендорф не врет, не запутывает нас.

Судьба никогда не баловала Чаушева легкой и скорой удачей. Он привык все добывать трудом, терпением. И сейчас он не позволял себе тешиться надеждами. Беттендорф молчал, молчал, и вдруг такая полнота сведений: точный адрес, имя, отчество, фамилия. Дорш! Редкая фамилия...

Наутро Чаушев прежде всего позвонил в милицию. Оттуда сообщили, что Марта Ивановна Дорш действительно была прописана в доме одиннадцать по улице Пестеля. Под фугаску не попала, так как до катастрофы перебралась из Ленинграда в Токсово.

Выяснилось еще, что управхоз из одиннадцатого, Скорикова, уцелела и работает теперь в соседнем доме. Чаушев решил зайти к ней.

На углу улицы Пестеля и Литейного проспекта две девушки месили в корыте раствор. Угол дома был взломан. На другом углу дот был уже готов и из свежей кладки строго глядела на улицу черная, квадратная амбразура. В последние недели дотов появилось множество, но Чаушев как-то не мог отнестись к ним всерьез. Ему не верилось, что амбразуры начнут когда-нибудь изрыгать снаряды, пулеметные очереди. Гитлеровцы в Ленинграде? Нет! Правда, он понимал, жители Минска, Киева, многих-многих наших городов тоже, конечно, не хотели верить. И все-таки... Нет, твердил он себе, фрицы выдохлись. Недаром они зарылись в землю, накрылись бетоном, накатами бревен.

Дот — он, разумеется, нужен. Для острастки. Пусть знают фрицы, что мы готовы ко всему...

Дом девять — облезлый, в трещинах, слепой, почти все окна заделаны фанерой, картоном, тряпками, чем попало. Его здорово тряхнуло, когда рядом упала фугаска. Скорикову лейтенант отыскал на втором этаже, в большой темной квартире, в лабиринте коридоров, который нельзя было бы распутать без фонарика. Скорикова хлопотала на кухне, переставляла сковороды, миски. Чаушев невольно потянул носом, но не ощутил ароматов съестного. Посуда издавала пустой, голодный звон, и Скорикова — высокая, тощая, с костистым, широким монгольским лицом, совершала как будто ритуальное действо — призывала пищу.