Бобовый король

— Фашисты очень спешили, — сказал я. — Американцы были где-то близко. Не уверен, что ее вообще использовали — эту линию обороны.

— Нет, — сказал Этьен. — Немного повоевали.

— Странно вот что, — снова заговорил Маркиз, — при такой спешке они все-таки потрудились с вами покончить.

— Это же боши! — воскликнул Этьен. — Партизан они не миловали. Раз партизан — к стенке!

Внизу глухо задышали, собираясь объявить время, старые часы мадам Мари.

— Одиннадцать, — сказал Этьен, — когда затих, разбежавшись во все уголки, во все щели дома, их звон. — Ты останешься ночевать, Маркиз?

— Нет, поеду... Рано утром надо быть у Лаброша... Сесиль Лаброш, помнишь его, — он в Тонсе, — пояснил он, обращаясь ко мне. — Он служит в полиции и обещал держать меня в курсе.

— Мы разбудим тебя, — сказал Этьен.

— Нет, нет, друзья, мне лучше ехать...

Он проглотил чашку кофе, влез в плащ, еще не успевший обсохнуть, и умчался.

— Нельзя ему быть сыщиком, — сказал Этьен. — С его сердцем! Нет, никоим образом нельзя.

Я понял Этьена. Маркиз — из тех людей, которые всегда живут сердцем. А сердце у него доброе. В карманах у него вечно водились игрушки для ребят, сделанные из веток, еловых шишек, из мха. Потешные лесные гномы рождались в ловких пальцах Маркиза. В шалаше Маркиза прижился еж. Пытался Маркиз приручить барсука, выставлял ему еду, придумывал всяческие приманки и с веселой грустью жаловался нам на неудачу — увы, так и не доверился человеку самолюбивый, замкнутый барсук. И вот наш лесник, наш Маркиз на бессменном посту у площадки для парашютов, Маркиз, похожий тогда на сказочного владыку тюреннских трущоб, стал сыщиком. Не слишком ли практическая профессия для романтика?

— В кошельке у него, разумеется, пусто, — усмехнулся Этьен. — Запрашивать крупные гонорары он стесняется. Берется за самые безнадежные дела, упросить его нетрудно... Словом, Маркиз все тот же.

— Дювалье — клиент не бедный, — сказал я.

— Уверяю тебя, Маркиз сейчас и не думает о плате... Ему надо разыскать фашиста, раскрыть все его дела. Кто заплатит Маркизу? Неизвестно, Мишель.

— Да, теперь неизвестно...

Я долго не засыпал, Маркиз не выходил у меня из головы. Он ведет машину по шоссе, ведет сквозь ночь, измученный, и шоссе в этот час голое, пустое, холодное. Я бы очень хотел помочь ему.

Но как?

За перегородкой Этьен разговаривал с сыном. Беседа сперва не клеилась. Долетало до меня не все. Чувствовалось, что Этьен раздражен, а Андрэ упрямится, отвечает неохотно, дуется.

— Подумай сам, — услышал я. — Чего стоит твоя дурь... твоя теория абсолютной независимости. Ты уже вмешался, ты послал Альбера под пулю, может быть на смерть.

Андре что-то пробормотал. Этьен вышел, резко захлопнув за собой дверь.

Передо мной опять помчался по голому шоссе Маркиз, затем появились супруги Пуассо — в столовой, за яблочным пирогом. Я пытался думать обо всех сразу, собрать их вместе, так, как это удавалось в те годы, у мадам Мари. Ничего не получалось. Меня мучило сознание людской разобщенности — острое и незнакомое мне, никогда не посещавшее меня на родине.

Как я узнал потом, супруги Пуассо первые три-четыре километра проехали молча. Это была игра в молчанку, ставшая у них обычной, — кто заговорит первый. Пуассо ерзал, вздыхал, стараясь перемолчать жену, но это ему никогда не удавалось. Он был нетерпелив.

— Какая муха тебя укусила? — начал он наконец. — Мы же решили поместить Мишеля у нас, оба решили, и комнату приготовили... А ты... Ты вдруг взрываешься, как мина, и все летит к черту...

Он волновался и пропустил объезд.

— Рули назад, — сказала Анетта.

Ворча, он дал задний ход.

— Еще, еще немного, — приказывала Анетта, глядя в заднее стекло.

— Нашли время чинить дорогу!

— А когда чинить? — отозвалась Анетта холодно. — В разгар сезона?

— Сезон — понятие устаревшее. Но ты не желаешь мне объяснить? Не надо.

Анетта разглядывала свои ногти. Пуассо едва не закричал от отчаяния. Анетта созерцала свои ногти с таким видом, словно ничего важнее на свете не существовало.

— Я не уверена, что могу объяснить тебе, — сказала Анетта быстро и втянула руки в рукава. — Да, меня действительно укусила муха.

— Отлично, — сказал Пуассо.

Он уже не мог справиться с раздражением.

— По крайней мере откровенно, а? — буркнул он.

Машина выбралась на шоссе, Пуассо дал газ. Комком пламени пронесся перед самыми фарами желто-красный фазан.

— Сшибли, кажется! — Пуассо затормозил и вылез.

Анетта ждала, глядя прямо перед собой. Она жалела фазана и, чтобы не признаться в этом, улыбалась.

— Нет, улизнул бродяга. — И Пуассо, отряхнув плащ, вернулся к баранке. — Славный был бы обед. И развелось же их... Видимо-невидимо нынче.

Он стал болтать об охоте, о дичи, пытаясь отвлечь Анетту от каких-то неведомых ему, но явно тяжелых мыслей.

— Вот и посоветуй охотникам, — сказала она. — Всем этим Шульцам и Шмидтам... Приезжают с ружьями, а на какой предмет? На что им ружья? Девчонок пугать, что ли?

— Не трогай их... Видишь ли, у современного человека, у горожанина, качества охотника исчезли. Но покрасоваться с ружьем мужчина не прочь. Любой Шульц, любой Дюбуа ждет похвал за каждую убитую утку — даже за домашнюю. Нам не жалко, Анетта! Психология!

Да, психология, психология... Сколько раз Анетта слышала это слово. Пуассо любит произносить, смаковать длинные научные термины, которые ему совсем не идут. Если верить ему, пансион «Приют охотника» привлекает клиентов лишь потому, что базируется на научных данных. Без психологии, утверждает Пуассо, немыслимо вести дела успешно.

— Кстати, Пуассо... Я не думаю, что Мишелю было бы приятно у нас.

Сейчас она нашла нужные слова, она может растолковать свое поведение на ферме.

— Вот еще! Почему же?

— Он один русский, а вокруг почти одни боши...

— Русские не шовинисты, Анетта. И меньше всего наш Мишель. И потом — ведь мы договорились.

— Все равно, — упрямо сказала Анетта. — Да, вчера я была согласна. А сегодня передумала.

— Очень мило! Она передумала! А я из-за твоего каприза не могу позвать фронтового товарища...

Верно, с Мишелем получилось неловко. Он обиделся. Надо было как-то иначе... Но Пуассо не должен разговаривать в таком тоне.

Анетта решила разгневаться.

— Стоп — сказал Пуассо. — Надутую Анетту не повезу. Рессоры не выдержат.

Он нарочно фыркал, паясничал, — точно так, как двадцать лет назад, потешая компанию за столом у мадам Мари. Сперва он пробует смягчить Анетту шуткой, а не выйдет — будет умасливать, ныть, добиваться улыбки.

Они стали у перекрестка, впереди желтел дорожный указатель, его желтые стрелки торчали во все стороны. Взлохмаченный какой-то, растерянный...

— Смотри, он похож на тебя! — засмеялась Анетта.

Пуассо нажал стартер. Анетта потрепала мужа по руке, лежавшей на баранке.

— Разве я мешаю тебе позвать Мишеля? Он обязательно приедет. Но жить у нас ему неинтересно, по-моему.

Она не досказала. Что-то тревожащее есть в этом потоке гостей из-за рубежа. Правда, Пуассо говорит: западные немцы — самые активные туристы в Европе. Он читал статистику. И всё же... Мало ли в Европе мест получше Тюреннского леса! Ну, скалы Чертовой западни стоит посмотреть, недаром местность прозвана Тюреннской Швейцарией. А заросшие окопы, осыпавшиеся землянки, старая линия обороны, которую копал Мишель, — там-то что хорошего? Боши бродят там, устраивают пикники, разбрасывают кожуру от колбасы, пустые бутылки из-под вина. У себя дома эти господа, верно, чистоплотнее! Послушать их — горят желанием охотиться. Но ружья не часто вынимаются из чехлов.

Этьен предполагает — линию обороны расчистят и приспособят для маневров войск НАТО. А в них состоят и западные немцы. Этьен говорит, многим постояльцам «Приюта охотника» не терпится снова топтать у нас посевы и ломать танками молодые деревья. А Пуассо смеется. Он ссылается на статистику. Немцев везде тьма-тьмущая. Положим, Пуассо либо посмеивается, либо жалуется, ворчит.