Бобовый король

Мы толком и не поздоровались. Положив мне руку на плечо, он прибавил:

— Вот какие дела, Мишель! Ты не ожидал, наверно... Нацисты и теперь стреляют...

Потом оглядел меня и — надо же было что-то сказать по случаю встречи — проговорил:

— А ты здоров и молод, старина.

Губы его так и не улыбнулись. От мокрого плаща Маркиза пахло дождем, пахло серым осенним лесом, фронтовой дорогой.

— Так и должно было кончиться, — произнес Этьен глухо. — Я предупреждал его. Я виноват, конечно... Я не сумел...

Вся долговязая фигура Маркиза выражала отчаяние.

— Я понятия не имел... Он кинулся очертя голову. Чистое сумасшествие! Ворвался в отель, спросил, где живет Карнах, поднялся и постучал — представляете! Рефлекс вежливости. Воображаю, какой это был стук... Карнах открыл дверь с револьвером наготове, открыл и выстрелил. В безоружного! Значит, Карнах превысил самозащиту, допускаемую законом. Револьвер Альбера так и остался у него в портфеле. Он же собирался сначала предъявить обвинение Карнаху... Свидетельница, к сожалению, одна — горничная этажа, женщина робкая, ее нетрудно запугать... Врачи ничего хорошего не обещают. Организм слабенький. Не Геркулес, одним словом. Неизвестно, выпутается ли...

Альбер только вчера сидел здесь, стучал чашкой по столу, негодовал. Зеленый котелок висел на том роге, у дверей. Сейчас Альбер при смерти, в него стрелял фашист. Я отвык от такого за двадцать лет. А здесь это, оказывается, возможно. Нацисты еще ходят по земле. Альбер, может быть, умрет...

— Я виноват, — повторил Этьен и сжал пальцами виски. — Я должен был удержать его...

— А я тем более, старик. Э, разве его образумишь! Бедняга наивен, как... Нет, нет, старик, и ты ничего не смог бы сделать.

Этьен стащил плащ с Маркиза. От кофе тот отказался. Мы поднялись наверх, Маркиз опустился в кресло, и я увидел, что он страшно устал.

— Альбер без сознания, — сказал он. — В Виллеруа я выяснил, по какой дороге он умчался из города. Ага, прятался у Этьена! Стало быть, Этьен и растолкует, кто направил Альбера в Тонс. Кстати, и Мишель тут, наш Бобовый король...

— Направил мой Андрэ, — сказал Этьен. — Дернуло его вмешаться! Он околачивался в Виллеруа и узнал у таксистов...

— Понятно! — сказал Маркиз.

— Ему что! Развлечение! В его возрасте мы...

— Да, старик, — вздохнул Маркиз. — Послушай, Мишель, — он поднял на меня удивленный взгляд, — объясни, что нужно от тебя Карнаху?

— От меня?

— В том-то и штука, Мишель. Ты нужен Карнаху зачем-то. Это факт.

— Не представляю, — пробормотал я растерянно. — Я даже не видел никогда Карнаха.

— Он тебя тоже не видел, Мишель. Он выяснял у служащих «Золотой подковы», куда ты уехал.

— Совсем несообразно...

Я не мог не вспомнить Полетту в ореоле открыток и альбомчиков, Полетту, племянницу портье, любительницу всяческих сенсаций. И рассыльного Кики, и официанта-сицилийца... Штурмбанфюрер Карнах расспрашивает их обо мне. Зачем? Я не встречался с ним. И вообще — это начисто противоречит здравому смыслу.

— Карнах ради тебя и приехал в Тонс, — сказал Маркиз. — Он снял комнату в отеле третьего дня. Верно, прочитал в газете о твоем воскрешении и прикатил. И сразу начал наводить справки. Когда его вспугнул Альбер, он был, по всей вероятности, на пути сюда.

— Невозможно, Бернар, — сказал я. — Тут какое-то недоразумение.

— Н-да-а, — протянул Этьен, помолчав. — Мишель воскрес как раз вовремя.

— В каком смысле? — спросил я. — Может быть, вы, братцы, знаете больше, чем я?..

— Нет, Мишель, — остановил меня Маркиз. — Мы сами ломаем голову. Карнах боится, страшно боится и все-таки лезет сюда. Он и стрелял-то от страха...

Меня вдруг бросило в холод. Если Карнах приехал ради меня, то, следовательно, все случившееся как-то связано со мной. И огонь на площади в Виллеруа, и выстрел в «Золотой подкове». Если бы я не воскрес, Альбер не лежал бы в больнице...

Не все ли равно, встречал я Карнаха или нет! Не это главное. Связь между событиями — вот что важно. Определенная роль в них отведена мне, хотя пока никто не может сказать какая.

Я волен отказаться от нее. Я подданный другого государства. Да, я могу встать и уйти. Я ни при чем, меня не касается! Разбирайтесь сами! Нет, я ни за что не скажу так. Этьен прав, Бобовый король воскрес не зря, как раз вовремя.

— Слушай, Мишель, — сказал Маркиз. — Карнах распоряжался всеми пленными на участке фронта.

Да, я знаю. Карнах послал нас рыть землю. Сперва мы копали траншеи, котлованы для землянок, блиндажей, потом могилу — для себя.

— Расскажи мне, как было в тот день! Все, во всех подробностях...

Бернар смотрит на меня с несмелой мольбой. Он очень деликатен, — наш милый аристократ.

— Подожди, — говорю я неожиданно для самого себя. — Где твоя фарфоровая трубка?

Он грустно усмехается:

— Разбилась... Я ползал по полу, искал следы крови и выронил. Это было мое первое следствие.

Зачем я спросил? Начало возникать прошлое с его лицами, вещами, запахами. Была в нем и такая подробность — трубка предка-маршала.

Все время, пока я рассказывал, трубка Маркиза курилась, сверкала своей фарфоровой чистотой — над бараками концлагеря, над колючей проволокой, над тусклыми касками охранников, над вонючей трухой, слежавшейся на нарах, над пустыми мисками с их голодным, сдавленным звоном. Было бы слишком противно вспоминать все это, если бы не теплилась трубка Маркиза, трубка товарища.

Лопаты с трудом, со скрежетом входили в каменистый грунт, разламывая слои песчаника, разрубая цепкие корни, почти неодолимо твердые. Руки, ноги немели от усталости, от слабости, — казалось, весь остаток сил ушел в лопаты, выполнявшие свою, машинальную, уже не зависящую от нашей воли работу.

Всю ночь над нами то вспыхивали, то гасли прожектора — немцы боялись держать постоянный свет, так как небо было опасное, оно принадлежало нашим союзникам. Вспышки ослепляли, толкали меня, мне казалось, я чувствовал тяжесть луча, внезапно, на миг, упершегося в лицо или в грудь.

Когда луч освещал землю, срезы траншеи серебрились, плавились, а куски розоватого песчаника чернели, словно уголь. Охранник, подгоняя меня прикладом, приказал делать бруствер. Да, это была обыкновенная траншея, и от нее к другой траншее протянулся зигзагом ход сообщения. Потом я работал в котловане для штабного блиндажа, — в глубоком котловане, куда редко заглядывали лучи и где зажигался, мерцал на глинистых стенках лишь отраженный свет и мы двигались в нем, как тени, утратившие плоть.

Нет, я не помню отдельных немцев. Как знать, может быть, где-то рядом и появлялся штурмбанфюрер Карнах. Усталость, отупение, ненависть и к тому же еще темнота — все это сделало всех немцев одинаковыми. И когда где-то в глубине ночи зарычали, залязгали грузовики, доставившие новую партию пленных, на смену, а нас загнали в кузова, чтобы отвезти на расстрел, я не видел, кто командовал тогда, потому что прожектора вообще не зажигались, все делалось на ощупь, во мраке. В этом мраке тени людей как бы снова обрели свои тела, инстинктивно сбиваясь в кучки от крика или удара, так как единственное, что оставалось для нас — вместо надежды, вместо утешения, — это тепло соседа.

Не видел я и тех, которые расстреливали, так как прожектор был направлен на нас, свет бил в глаза. Но даже когда я пытался прорвать эту повязку из невыносимого света, впереди не различалось ничего, кроме кромешных черных провалов, где сама тьма взяла на изготовку карабины, вкладывала обоймы, целилась...

— Ладно, Мишель, довольно... На, выпей воды. Значит, работу кончали другие?

Маркиз совал мне стакан. Без трубки в зубах он выглядел непривычно.

— Да, другие, — сказал я и выпил воду залпом. — Им, возможно, потребовалась еще не одна смена. Мы копали часа два, не больше. И то некоторые падали...

— Понятно, — кивнул Маркиз.

Кто падал, тех добивали. Равнодушно, как бьют скотину на бойне.