День начинается утром

— Глядите, глядите, вышел, — торопливо пробормотал Шурка.

На крыльце показался Мамед. Зевая, почесал грудь под неизменной грязной майкой. Поёжился. И без того толстая его морда опухла от пьянства ещё больше. Глаза совсем заплыли. «Зарубцевались», — подумал Костик.

Мамед постоял немного на крыльце, громко сплюнул и рысцой побежал к уборной. Мальчишки приникли к щелям, затаили дыхание.

Заметит или нет?

Вот он всё ближе, ближе. Руки в карманах. Под ноги не смотрит. Ближе, ближе…

Утреннюю тишину разорвал рёв. Какой-то даже нечеловеческий. Мамед с разбегу плюхнулся в выгребную яму. Он стоял там, не вынимая рук из карманов, по грудь в жидкой гадости.

Рожа у него была такая перепуганная и недоумевающая, что ребята не выдержали и захохотали.

Мамед услышал, завыл как волк и стал страшно ругаться, мешая русские слова с какими-то непонятными. Поднял руки и, разгребая ими вонючую жижу, затоптался на месте.

— Вот тебе немцы! Вот тебе лавка! Купец вонючий! — заорал Шурка.

„Эмба“

С разницей в один день пришли письма от Костикиной мамы и деда.

Мама писала, что у неё очень много работы. Днём и ночью. Письмо снова всё было выпачкано цензурой, что-то они там вымарывали. Ещё в письме было написано, что она выслала свой денежный аттестат. Бабушка очень обрадовалась.

Мама спрашивала, есть ли у Костика и у Шурки тетрадки и книги для нового учебного года. Пятый класс как-никак.

Смешно! Откуда им взяться? Давно уже все в школе писали на самодельных тетрадках из обёрточной бумаги. Толстый рулон её лежал в вестибюле, рядом с гардеробом.

Дед, как всегда, шутил. Он писал, что немцы боятся его трубы, как огня. Скоро все лопнут от страха, и тогда война кончится.

Шурке было грустно. Он письма не получил.

В поход на «Эмбу» собирались тщательно. Достали хлеба и яблок. Яблоки нарвали в саду у Бабаджана. Хорошие яблоки. Сладкие. А бабушка очень рассердилась. Сказала, что выпорет. Но это она так. Она добрая. Толька принёс большой кусок мяса. Вытащил его из борща. И боялся. Вот его-то могут выпороть, если узнают. У Шурки оттопыривалась на боку рубаха. Там скрывалось самое главное — ракетница.

На берегу никого не было. Насос качал прекрасно. Лодку надули за полчаса. В широких петлях торчали лопаточки-вёсла.

Костик сел на мягкое дно. Взял вёсла. Шурка уселся впереди, Толик сзади. Поплыли.

Солнце огненной каплей висело в самом центре неба и пекло вовсю. Грести было трудно: лодка крутилась в разные стороны. Руки у Костика занемели, глаза заливал горячий пот. Из-за Шуркиной спины Костик ничего не видел. Шурка болтал ногами в воде и командовал:

— Право руля! Лево руля!

Когда лодка вошла в тень высокого борта, Костик очень удивился: ему казалось, что они совсем не двигались с места.

«Эмба» нависла грудой искорёженного металла, обрывками тросов, какими-то скрученными трубками и балками. А издали она казалась целёхонькой.

Прямо на лодке въехали в громадную пробоину в борту. Толстые рваные листы железа загибались наружу. Щетинились заклёпками. Лодку привязали к какому-то ржавому пруту.

— Приехали, — громко сказал Шурка.

«…ехали, ехали…» — гулко забормотало в ответ нутро корабля.

Мальчишки испуганно притихли.

Пахло сыростью. Было тихо-тихо. Только где-то плескалась вода и гулко падали редкие капли.

От этого тишина становилась ещё глубже. И казалось, что кто-то невидимый притаился и наблюдает.

По крутой металлической лестнице осторожно полезли наверх. В зеленоватом полумраке извивались толстые, рыжие от ржавчины трубы. Лестница тихонько гудела под ногами. Вдруг где-то резко скрипнуло.

«Бу, бу, бу», — пробормотала тишина.

— Здесь кто-то есть, — тихо, одними губами прошептал Шурка. И от этой тишины, от округлившихся внимательных глаз Шурки и Тольки у Костика мурашки по спине забегали.

Шурка вынул ракетницу. Мягко щёлкнул взведённый курок.

Ещё несколько шагов вверх, поворот… и на мальчишек хлынул яркий, густой, почти осязаемый солнечный свет. Бегом они выскочили на палубу. И сразу стало нестрашно.

— Ура! — закричал Костик, и все примолкли, подождали, но никто не ответил — эхо молчало.

— Ура! — снова заорал Костик. — Я капитан! Слушай мою команду! Поднять якоря! Уходим в поход!

— Нет, я капитан! — закричал Шурка.

— Почему ты? — спросил Толик. — Давай жребий!

Оторвали от газеты, в которую был завёрнут хлеб, три кусочка бумаги. На одном клочке Шурка ногтем выдавил крест.

Скомканные бумажки бросили в Толькину тюбетейку, перемешали.

Каждый взял по бумажке. Капитаном оказался Толька.

Он сразу стал очень важным. Отобрал у Шурки ракетницу, сунул её за пояс.

— Ещё посмотрим, что за коробку вы мне подсунули, — нахально заявил он, заложил руки за спину и прошёлся по палубе. Но скоро его важность улетучилась. Все трое носились по палубе, орали, прыгали. Всё вокруг было так интересно, так необычно, что они не знали, куда забежать, заглянуть, влезть. Хотелось всё увидеть сразу.

Надстройки были иссечены пулемётными очередями. Стёкла выбиты. В капитанской рубке блестело полированными ручками штурвальное колесо. А рядом стоял машинный телеграф, на котором было написано: самый полный, тихий, задний ход. Штурвал не крутился. От компаса осталась одна подставка. А может быть, и не от компаса. Но это было совершенно не важно.

Сквозь широкий оконный проём рубки была видна вся палуба и море.

Толик встал к телеграфу, Шурка вцепился в штурвал, а Костик смотрел в кулаки, как в бинокль.

Это был их корабль. Весь. От носа до кормы.

На палубе торчали щепки, отколотые пулями.

Это был боевой, заслуженный корабль, побывавший во всяких переделках. На нём плавали храбрые люди. Он видел разные страны. Тропики и льды. Тихий океан и Атлантический. Он воевал и не сдался. Не захотел утонуть и не утонул.

А сейчас он плыл далеко-далеко, и вели его три смелых человека: Толька, Костик и Шурка.

Корабль бесшумно резал маслянистые волны, и капитан Толька отдавал негромкие команды. Они плыли в неведомые края. Где-то там, в этих краях, были коралловые острова. Где-то там был Южный Крест и ревущие сороковые широты. Там не было войны, а только яркое солнце и синее море.

Мальчишки переглянулись, увидели сияющие глаза друг друга и смутились.

Толька отвернулся и негромко буркнул:

— Коробка ничего себе. Принимаю командование.

А Шурка треснул его по спине.

Обедали в каюте второго помощника капитана. Так было написано на стеклянной табличке, привинченной к двери. В каюте сохранились два плетёных кресла и жёсткая деревянная койка. Шурка сказал, что она называется рундук.

Мясо разорвали руками на три равных части и аппетитно чамкали.

— Вот бы построить корабль, весь прозрачный, как стекло, — говорил Шурка. — Сидишь на палубе, а под тобой всё дно как на ладони. Вдруг фашистская подлодка! Плывёт себе, ничего не видит. А мы её — цап! Такими специальными щипцами, к носу приделанными. И, как орех, — щёлк! И раздавили! И дальше плывём. А нас никто не видит. Ни с воздуха, ни с моря. Мы прозрачные.

— И башка у Шурки прозрачная, и всё, а сам он на бутылку похож. И на пузе этикетка, — сказал Толик.

— Сам ты этикетка, — обиделся Шурка.

Костик рассматривал приклеенную к стене фотографию. Заметно было, что её пытались осторожно отклеить, но, видно, ничего не вышло — только надорвали уголки.

С фотографии смотрела на Костика худенькая девочка. Она смотрела очень серьёзно и даже немножко обиженно. Может быть, ей было обидно, что её забыли одну на этом полузатонувшем корабле.

На носу у девочки были разбросаны редкие крупные веснушки, а уголки рта чуть опущены. Костику даже показалось, что она сейчас заплачет.