Страница 24 из 27
— Одна, без вещей я свободно доеду на попутках, — сказала мама так уверенно, что я поверила: она встретит.
Дверь в дом, где нам предстояло временно жить, была открыта, но вещи так и лежали у калитки. Тетя Зита заглянула под навес и сказала оттуда:
— Все цело, но я отсюда не уйду, Тамара, сама там договорись, а то, что я ни сделаю, ты недовольна всем.
Мы с мамой подошли к крыльцу, но подниматься не стали. Из дверей будто стреляли клубами пыли. Мы отступили назад, и скоро из проема двери, согнувшись над веником, появился мальчик. Он быстро-быстро обмел площадку крыльца, посылая пыль в воздух, и только тогда выпрямился.
Это был Толя. Тот самый, что сделал машину.
«А вдруг к нему Александр Васильевич приедет, а мы лошадей выпустили?» — испугалась я.
— Мамки нет, — сказал Толя.
— Нас к вам из райисполкома направили, пока пожить, — как взрослому, объяснила ему мама.
Толя, не отвечая, поискал за дверью рукой и вытащил ружье. Мы с мамой стали медленно отступать. Но Толя смотрел на верхушку столба у дороги. На нем сидела большая хищная птица — вроде ястреба, только больше размером — и протяжно кричала: «аню, аню!»
Толя прицелился, а мама как закричит:
— Не смей!
Но Толя уже выстрелил.
Птица шарахнулась с верхушки столба, но не упала, а полетела. Наверное, от маминого крика у Толи дрогнула рука и он промахнулся.
— Зачем же ты стреляешь? — напала на него мама, даже забыв, что Толя здесь хозяин.
Толя ответил недовольно:
— Они цыплят таскают.
Согнул ружье и выкинул из него гильзу в огород.
— И много он у тебя цыплят потаскал?
— У нас пока нет, а тамока утенка сцапал.
— Хочешь, научу, чтобы в поселок ни одна из этих птиц не залетала? — спросила мама.
— Но!
— Мы их к делу приспособим. Не помню, как эти птицы называются. По-моему, судя по крику, канюк. Только не ястреб, я знаю. Поля сусликами здесь кишат. Вдоль дорог как столбики они наставлены. Вот мы канюков и заставим истреблять сусликов…
— Вы живы? — спросила, подходя, тетя Зита. — Слышу, Тамара говорит бодро, а то не знала, куда бежать за помощью.
Толя спрятал ружье на старое место, хотел сесть на ступеньку, чтобы слушать дальше, но мама сказала:
— Можно хоть в дом войти, Толя? Мы очень устали.
— Но! Идите, — не очень радушно, но без открытого недовольства, сказал Толя. — А вон и мамка идет! — закричал вдруг он и так хорошо и никого не стесняясь улыбнулся.
Потом он, оттолкнувшись, далеко, почти до калитки, отпрыгнул с крыльца.
Оказалось, что мы приехали некстати, в день рождения хозяйки. Нам троим хотелось одного — попить чаю и лечь, но в доме была только одна комната, до половины разгороженная печью.
— Может, мы в сарае постелим сенца и ляжем? — спросила мама Татьяну Фадеевну.
— Сарая нет, а баньку мы вчера топили, в ней сыро еще. Да ничего. Ненадолго бабушки придут, посидят, чайку выпьем и разойдемся к приходу коров. Всем доить надо и вставать рано. В восемь коров опять на пастбище погонят, чтоб не в темноте.
— Разве на ночь у вас не в хлеву корову держат? — спросила тетя Зита.
— Зачем? Травы полно. Ночи теплые.
У дома, газанув, остановилась машина.
— Может, папка? — крикнул Толя и, бросив лепить из теста фигурки, выскочил из-за стола.
— Толька, руки об рубашку не вытирай! Все надеется, что отец приедет. Да ему до октября не выбраться. Я уже привыкла. Осенью побудет месяц дома, а на зиму опять к лошадям на тебеневку. Вы приезжие, я забыла. Зимой у нас лошади сами пасутся. Ногами снег разрывают, оголяют старую траву. Вы учительницей к нам? — спросила Татьяна Фадеевна тетю Зиту.
— Нет, я за травами приехала.
Татьяна Фадеевна спрашивала между делом, подкидывая в печь дрова, раскладывая тесто на доске. Мама и тетя Зита тоже лепили крендельки. А я боялась что-нибудь сделать не так и ничего не делала.
Толя крикнул в открытое окно:
— Мам, дрова привезли. Сбросили плохо, коровы не пройдут. Не успеть одному, выдь-ка.
— Можно, я?
— Конечно, девочка. А… Кира, вот спасибо, а то не успеть мне до бабушек.
Мы долго молча перекидывали розовые поленья с дороги к изгороди. Все время скулила собака.
— Чего он худой у вас такой? — спросила я у Толи.
— Некогда им заниматься. Со скотиной не успеваем справляться. Кто-то бросил его из туристов, а стрелять жалко. Я спускаю его на ночь. Он кормится сусликами, если проворства хватает.
— Когда мы в своем доме жить будем, отдай его мне.
— Да бери хоть сейчас. Это твоя мама учительницей будет?
— Моя. А скоро папа приедет.
— А он кем будет?
— Не знаю. Он специалист по насекомым, змеям.
— А он паутов извести может?
— Пауков?
— Не-а. Так и называется: паут. Ну, по-вашему, оводы. Они лошадей так изводят! Иногда лошадь даже в пропасть кидается от боли.
— Наверное, папа знает, как привлекать полезных насекомых и изводить вредных.
Мы сидели за выдвинутым на середину столом. Татьяна Фадеевна и две бабушки пили чай из блюдец, Толя макал булочки — каральки, как называла их Татьяна Фадеевна, — в мед, громко облизывал пальцы, и никто не делал ему замечания. Я понимала, что нехорошо облизывать пальцы, но без замечаний чувствовала себя спокойней.
— Сынок! Завтра ты на пасеку поедешь. В двух ульях завелись матки-трутовки.
— Угу!
— А мне можно? — спросила я.
— Угу, — ответил Толя.
— Ты потом, Толюшка, Кире родовой кедр покажи и про копытце расскажешь.
— А что за копытце? — спросила мама.
А я подумала: «Вот попить бы из какого-нибудь копытца, чтобы сразу стать врачом».
— У нас примета: если в след от лошадиного копыта в горах посадить кедр, то он обязательно приживется. А так трудное дерево для посадки. А родовой кедр у нас в голодное время всю деревню спас. Орехи с него делили, прямо со скорлупой толкли, ни у кого дети не умирали в голод. В соседних деревнях…
— Про голодное время я не говорю, а так раньше лучше жили. Сейчас одну, две коровы держат, а раньше меньше пяти и не было коров у хозяина, — сказала одна из бабушек.
В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел алтаец. Крепкий, с открытым и добрым лицом.
— На минуту, к сожалению, Татьяна Фадеевна. Приехал лошадь сменить: загнал почти. Ушли из поселка лошади, для конного завода отобранные. Послезавтра машина за ними из Барнаула придет. Такого позора еще не было. Может, догоним!
— В ночь, господи! — сказала одна из бабушек. Мы сидели, боясь поднять глаза.
— Так я, Татьяна Фадеевна, с подарком к вам.
Он полез за пазуху и вытащил оттуда блеснувшую мехом шкурку.
— Что ты, Игнат! Соболя не возьму! Куда мне? Жене подари!
— Обидите, очень обидите, Татьяна Фадеевна!
Игнат поцеловал хозяйку, принявшую подарок, и пошел к двери.
— Постой, ты меня тоже обидишь. Знаю, что некогда, за стол не зову, а вот с собой — погоди секунду — заверну баранины кусок и каральков.
— Можно вас на минуту? — позвала Игната тетя Зита голосом неестественным и, как в разговоре с Борисом Сергеевичем, покрылась красными пятнами.
— Спешу я, — неохотно отозвался Игнат, но вышел за дверь с тетей Зитой.
Мама вытянулась в струнку и побледнела. Толя стал надевать ватник, а Татьяна Фадеевна торопливо накладывала в мешочек еду и ответила бабушке:
— Говорите, теперь хуже живем! Может, и не так зажиточно, а нищих-то нет. Как-то и дико было бы их теперь увидеть, срамно.
— Мам, — не дал возразить бабушке Толя. — Коровы идут.
— Постоят, ничего, что-то рано их сегодня пригнали.
Тетя Зита вернулась с очень злым Игнатом.
— Чтобы эти банки с кислотой завтра же в правлении у меня стояли. Ясно?
— А вы кто? — спросила тетя Зита.