Фиорд Одьба

Мать установила теодолит, рабочие взялись за топоры, а Владик взвалил на плечи тяжелую длинную рейку, с двух сторон подкованную железом, всю размеченную красными и синими делениями. Так началась его работа.

Рейку нужно было ставить на землю прямо и крепко держать, чтобы она не качалась. «Право! — кричала ему мать. — Еще право, еще... Куда ты полез за дерево! Ну что ты за бестолковый человек!»

Владик послушно двигался вправо. Он не обижался на материнский крик, потому что у матери, кроме прежней, родительской власти, было теперь еще новое право — старшинства в работе, право умения и опыта. Он мог бы поспорить с матерью, возразить ей, но спорить с начальником отряда нельзя. Ему вдруг очень захотелось отличиться, заслужить похвалу. Он мчался бегом со своей рейкой по ручью Одьба и готов был плясать от радости, когда услышал материнское: «Вот так, хорошо...»

Но у Владика не было накомарника, а только кепочка на голове, ботинки на ногах и брючки навыпуск.

Родители никогда не надевали накомарников. Отец говорил, что изыскателю, вечному страннику, плевать на мошку. Мать ходила на работу в одной косынке и тапочках на босу ногу.

Владик держал рейку и терся о нее лицом, чтобы согнать мошку, но она тем временем забиралась под брюки, язвила, жгла, щекотала будто не кожу, а самую душу. Поработав час, другой, Владик стал спотыкаться, один раз даже упал прямо в воду. Он почувствовал жалость к себе. Казалось, невозможно, немыслимо оставаться здесь, в этом болоте, до конца дня. Ведь день еще только начинался.

— Пусть, — сказал он, глотая слезы. — Все равно. Наплевать. — Он уже собрался кинуть рейку и бежать из этого проклятого ручья. Бежать туда, где есть ветер и чистый воздух, и небо, и солнце...

— Ну как? — послышался вдруг голос за спиной. Владик обернулся и увидел рабочего Николая. Края рта у него совсем закруглились, как нос и корма индейской пироги. Он протянул свой накомарник Владику.

— Надевай. Все в нем мошка не так докучает.

— А ты как же?

— Мы ей сроду знакомые. Новеньких она любит, которые еще необкусанные. А с нас, бедолаг, много крови не спустишь... Нам это ничего.

Владик надел накомарник, и ему сразу стало лучше, спокойнее.

— Дай мне твой топор, — сказал он Николаю. — Я попробую рубить.

— На, только об камни его не заделай.

И Владик встал рядом с другими рубить просеку. Толька выглянул из-под накомарника, мотнул головой и сказал:

— Ну что, дадим бросочек?..

Он поднял топор и ударил по кустам слева вкось. Топор сразу же после удара скакнул кверху и рубанул кусты справа. Было видно, как под комбинезоном у Тольки движется коричневое тело. Оно сгибалось, стремительно распрямлялось, руки и ноги двигались точно и скупо, а топор летал и взблескивал на лету. Толька выдыхал воздух жарко и звучно: «Х-ха! Х-ха!..»

Владик хотел подражать Тольке, но все время отвлекался, думал о посторонних вещах: о Жулике — как он там один? О брате Ромке — хорошо бы ему купить автомобиль «Запорожец», сесть за руль, проехать по Невскому... А навстречу чтобы Сашка на своем мотоцикле...

Топор вырывался из рук, ходил сам по себе, а топорище сразу набило мокрые мозоли на пальцах. Владику начинало казаться, что не он держит в руках топор, а топор держит его и тянет куда-то, и нет уже сил тянуться за ним...

...На березовой развилке виднелось птичье гнездо — маленький клок сена. Пичуга вилась здесь же, возле самого топора, берегла свой домик.

Топор потянулся к березке, потащил за собой Владика и чуть не рубанул по стволу. Но кто-то его придержал.

— Не надо. Зачем? — Это был Николай. — Пусть будет как есть, — сказал он.

Подошли Геннадий, Толька. Они обломили веточки на березе так, чтобы расчистить просеку. Гнездо осталось на месте.

Пичуга все пищала, летала кругом, не верила в благие намерения людей.

Владик отошел в сторонку, смотрел, и ему было отчего-то неловко и непонятно, как можно здесь, в комарином болоте, заниматься гнездом и пичугой.

Ему казалось: только бы дожить до обеда, до отдыха — и все свалятся наземь, будут лежать, страдать. Но пришло время обеда, и никто не упал. Все уселись на пни, на камни и просто на мох, поели хлеба с сахаром, запили водой и принялись болтать.

— Вот зверь бурундук, — сказал Николай. — Велик ли зверь, а самолюбие имеет такое, что и на медведя бы хватило. Допустим, разоришь ты ему нору или там, скажем, медведь у него орехи утащит, он сейчас что делает? Заберется на самую высокую лесину, выберет сучок покрепче и в аккурат тут же вешается. Не может такое перенести, чтобы его кто обидел...

Движется на лице бойкая лодка, и всем заметно, сколько лукавства и веселой жизненной силы в человеке. Все смеются его рассказам. И даже Владик бросает страдать и смеется вместе со всеми.

— Ха-ха-ха!.. — на всю тайгу заливается Толька. — Бурундук, говорит, вешается... Хо-хо-хо!

После обеда работать не хочется, но все же это не так тяжело, как утром. Зато ехать домой в машине, глотать живой, чистый воздух — огромное счастье. Владику хочется всех обнимать. Он кладет одну руку на плечо Николаю, другую — Тольке, будто ему надо за что-то держаться. Потом он сидит на крыльце вместе с Геннадием. Оба они стащили по одному сапогу и наслаждаются потихоньку, шевелят босыми пальцами.

Приходят рабочие. Им надо что-то попросить у отца. Владик встает им навстречу и радуется, как самым жданным, близким друзьям. Он чувствует себя заодно с ними, таким же рабочим.

И, наконец, приезжает Сашка брать расчет. Странное дело — Владик не чувствует зависти ни к нему, ни к его цилиндрам. Он смотрит на Сашку прямо и даже чуть-чуть насмешливо. Сашка угрюмо опускает глаза, поднимается на крыльцо вовсе не так уверенно, как в прошлый раз. А может, это только так кажется Владику.

— Начальник дома? — бурчит Сашка.

— Он сейчас занят.

Сашка мнется на крыльце, притоптывает нерешительно сапогами.

— Хочешь, поехала на рыбалку?

— Да нет, что-то не хочется. Мы только с работы пришли, еще не ужинали.

Все Сашкины братцы испуганно глядят из-под серых фуражек.

Плывет кораблик по Ангаре. Вода синяя, потому что синее небо. Ангара катится сверху с белокипенного порога Падуна, ударяет в широкий нос кораблю и закипает бурунами. Смотришь на воду — и видится, как нелегко одолеть ее кораблю, как он движется вверх по реке, прямо и непреклонно. Над кораблем — разлетевшееся по ходу знамя. По всему знамени крупно: «Вперед к коммунизму».

А если глядеть на корабль и забыть о бегущей воде, то видно, как крепко стоит корабль. Влево и вправо от него к берегам ползут по сходням машины. Видно, что это совсем не корабль, а стройка, идущая на большом, возведенном из железа, бетона и дерева острове.

Владик смотрит сверху, со скалы на стройку и видит то корабль, идущий по Ангаре, то остров. Над островом— лес экскаваторных стрел и кранов. Лес шевелится еле заметно, слитно шумит, — стройка живет. Владику кажется, что она растет на глазах, становится ежеминутно новой. Он может стоять на скале и смотреть бесконечно. Стройка внизу — это Братская ГЭС. Скала называется Пурсей. Выше нее только небо. Даже сосны расположились пониже; сучья у них раскинуты, как оленьи рога.

Сердце у Владика вздрагивает в тревожном счастье, в боязни что-нибудь пропустить, не увидеть. Слишком многое сбылось сразу, вдруг... Вон она, Братская ГЭС. Лето кончается... Можно ехать домой в Ленинград. В бумажнике билет на «ТУ-104». Владик все время помнит о нем, часто хватается рукой за карман: вдруг потерял?

— Гляди, — кричит он Геннадию, — что это за облако выпустили?

— Это жгут какую-то отраву, — отвечает Геннадий, — травят мошку.

— Ну, разве здесь мошка? Вот у нас на Одьбе...

Потом они спускаются с Пурсея. У входа на эстакаду женщина-вахтер говорит им:

— Сюда посторонним нельзя.

— Так мы же не посторонние, — торопится Владик. — Мы же в экспедиции работаем, в Братском море. На Одьбе...