Фиорд Одьба

Когда он принес свой эскиз Лебедеву, тот сразу же стал с ним спорить. Лебедев не браковал и даже не критиковал эскиз. Он просто спорил с верешинским решением детали. Спорил так, словно конструировать детали для Верешина было привычным делом, словно Верешин был абсолютно убежден в правильности своего решения, и надо было его разубедить...

А Верешин ни в чем не был уверен. Он трусил, как школьник на экзамене, хотя глаза его глядели, как всегда, невозмутимо и холодно. Но Лебедев не сомневался в верешинской убежденности, он уважал ее, но считал необходимым спорить с Верешиным всерьез. И Верешину пришлось спорить. И вдруг сами собой нашлись слова, которые нужно, необходимо было сказать Лебедеву. У стола собрались конструкторы. Они слушали Верешина, возражали ему, и он мог теперь возразить им. Он почувствовал вдруг себя не лишним здесь, среди этих чертежных столов. Это было приятное чувство: он, Верешин, уже кое-что мог сказать, сделать.

Ему поручили рассчитать следующую деталь. Потом еще и еще. Общими усилиями дело успешно продвигалось к своему завершению. Один за другим подтверждались предварительные выводы и расчеты. Понимающе и весело поглядывали друг на друга конструкторы из лебедевской группы.

Это было отличное время. Верешин ходил по улицам города Атайска и чувствовал себя так, словно он, Верешин, был хозяином этого города. Он заглядывал в лица прохожих требовательно и весело; он командовал людьми, которые почему-то все хотели разом протиснуть свои тела в узкую автобусную дверь. И люди слушались его. Он брал за шиворот и выводил на улицу подростков, что толпились поздними вечерами у кассы кинотеатра.

Раз вечером Верешин пошел в городской театр. В антракте медленно ходил он по фойе, зашел в буфет. Молоденький, щуплый парнишка с красной повязкой на рукаве внушал что-то круглолицему парню, сидевшему в углу. Редкие белесые волоски в разные стороны торчали у парня на подбородке. Он был пьян и сильно сквернословил.

— Ты что расшумелся? — спросил Верешин, решив помочь комсомольскому патрульному.

— А ты что расстраиваешься? — хрипло сказал парень. — Ты-то кто? Лучше выпей со мной, керя! — Но Верешин отстранил от себя протянутую кружку.

В это время подошел милиционер. Парень повернул к Верешину свое побелевшее лицо и сказал:

— В свидетели лезешь. Попомню. Не жить тебе в нашем городе.

...День за днем ушли неделя, другая. Исчез куда-то парень, и Григорий Верешин забыл о нем.

Близок, совсем близок был конец трудам над проектом нового котла. Ночь, еще ночь у чертежных столов. Последние споры, последние расчеты. Верешин знал теперь: новый котел будет вдвое мощнее прежнего. Вот он, этот новый котел, спрятанный в хитросплетенных линиях, в синьках, восковках! Ликующее чувство заслуженной, заработанной свободы толкало Верешина бродить по улицам и улыбаться. Привык Верешин за эти три года к городу Атайску: «Теперь можно съездить в Ленинград, — подумал он как-то. — Почему бы нам не съездить туда, Григорий Сергеевич?» И удивился: в самом деле, почему бы не съездить?

И обрадовался. И песенка, наивная, в первый раз сложилась в голове:

«Ско-ро я по-еду в го-род Ленин-град...»

Научно-технический совет завода отверг проект котла с циклонной топкой, отказал конструкторам в просьбе изготовить опытный образец. Был этот проект, своим, доморощенным, заводским. Не был он скреплен и узаконен росписями ученых. Не существовало еще сегодня в малой энергетике котлов с циклонной топкой. Не взял на себя ответственности — вложить государственные деньги в никем не виданный котел — директор завода. Промолчал главный инженер. Подверг сомнению реальность проекта главный конструктор. Вопрос о циклонном котле решили пока отложить.

Верешин узнал об этом в больнице. Лежал он в ней долго. Швы зарастали медленно, скверно было на душе.

— Что же делать? Что? — порой говорил себе Верешин и стискивал зубы.

Однажды в палату пришел Лебедев. Положил на тумбочку свертки — обязательные больничные приношения. Сел, поглядел на больного своими добрыми глазами.

— А мы всё воюем, — не спеша проговорил Лебедев. — Понимаете, какая забавная ситуация сложилась. Никто не отказывается от нашего котла и никто не берется делать.

Лебедев заулыбался хитро и пожевал губами.

— Как тут быть? Решили отстаивать свой проект на конференции по малой энергетике. Она откроется в октябре в Ленинграде. И думаем мы туда направить вас, Григорий Сергеевич. Вы ведь лучше нас всех драться умеете: доказали, так сказать, буквально.

И опять заулыбался.

Когда ушел Лебедев, когда вся больница уснула, Верешин вышел в коридор. Опираясь на палочку, большой, сутулый, заглянул в зеркало на стене, увидел свои впалые глаза на пожелтевшем лице, подмигнул:

— Ничего, Григорий Сергеевич. Скоро мы поедем в город Ленинград.

С того дня стал Верешин ходить, через две недели выписался из больницы. В октябре он приехал в Ленинград — веселый.

На другой день позвонил Салову.

— Гришуня, ты? — узнал его старый приятель. — Совсем приехал?.. Понятно! Обязательно надо встретиться. Приезжай ко мне.

Салов встретил его по-домашнему: в мягких туфлях, в мохнатом халате нараспашку. Заметно покрупнел Олег Салов, не было в нем прежней угловатости в движениях, щеки раздались вширь, подбородок увереннее выступил вперед.

Сели. Телевизор шипел, потрескивал в углу. Поговорили о том, о сем, не зная, с чего начать. Салов накинул пиджак, сбегал вниз за бутылкой. Верешин повертел ее в руках.

Еще перекинулись незначащими словами. Посмотрели в мутное окошко телевизора. Ехал Верешин в Ленинград, заготавливал слова, те, что скажет другу: «Не надоело стулья просиживать? Брось! Ведь ты же мог бы стать незаменимым человеком. Скажем, у нас, в Атайске. Понимаешь, что это такое: незаменимый? Ведь ты талантливый парень. Нельзя смолоду удобно жить!»

Потрескивал телевизор. Сидел за столом напротив Верешина человек довольный своей жизнью. И ничего не надо было ему говорить из того, что заготовил в дороге Верешин.

— Сына бы хоть показал. Где он у тебя? — спросил Верешин.

— Мишутка у нас в английской группе. Уже кое-что лопочет.

— Лопочет, значит? А ты как?

Вот и добрались до настоящего разговора. И бросился в него Салов, полный воинственных, тоже, видимо, давно заготовленных слов:

— Что это у тебя за снисходительный тон? Давай уж начистоту! Почему это принято у нас оценивать людей по географическому принципу? Я — ленинградец. И почему это должен ехать куда-то в Сибирь, а на мое место обязан приехать сибиряк? Я люблю Ленинград! Тебе этого, может быть, не понять. Тебе все равно где жить, а мне необходим здешний воздух. Понимаешь, здешний воздух.

— Так и живи. Никто тебя не неволит.

Верешин помолчал. Скучно стало за столом. Завел обычный разговор об однокурсниках.

— Ну, а как Турецкий, — аспирантуру кончает?

— Нет, не попал он. Страшно трудно сейчас стало. Было пять мест, а теперь вовсе до двух обрезали...

Верешин встал, подошел к телевизору, покрутил рубчатый переключатель.

— Приятная штука!

Салов следил за ним глазами.

— Не получается что-то у нас разговор. Очень уж ты изменился, Гришуня. Какой-то в тебе появился провинциальный апломб.

Верешин поморщился. Все это было не нужно, не то. Захотелось стряхнуть с себя что-то лишнее, чтобы все стало прежним, студенческим, легким. Он даже пошевелил плечами — чтобы стряхнуть. Нет, ничего не осталось прежнего, простого. Все стало новым и сложным. Сказал медленно, раздумчиво:

— Разговор? Да, не получается разговор. Что ж, это не страшно. Это даже лучше, а то... еще поругаемся. Будь здоров.

Когда Верешин шел домой, все слова, сказанные за вечер, комком подступили к горлу. Верешин мотал головой, морщился, плевался, пока не заметил вдруг, не вспомнил, что о бок с ним родной, светлый, три года не виденный Ленинград.

Тогда Верешин улыбнулся и сказал вслух:

— Ну, здравствуй.