Хлеб и соль

Иногда Ордынцеву кажется, что нет работы тяжелее его, директорской, хотя она и нравится ему. Нет ему отдыха на этой работе.

Иногда Ордынцев берет в руки широкую деревянную лопату и начинает ворошить зерно на току. Зерна скопились огромные груды. Оно греется от собственной тяжести, от влаги. Его надо распускать по земле, подставлять под ветер и снова сгонять в бунты. Машины не успевают вывозить зерно с тока на заготовительный пункт, в глубинку.

Зерно неподатливо. От лопаты вспухают мозоли на ладонях, настойчиво протестует непривычная спина. Зерна много-много, оно убывает медленно. Скучно гонять его по земле.

Ордынцев гоняет зерно час, другой, потом садится в «газик» и уезжает. Никто не удивляется этому. Никто не знает, что директору больше невмоготу гонять зерно. Он сам не сознается себе в этом. Его ждут более важные и трудные дела. Для всех этих дел никак не хватает суток.

И все же Ордынцев решает поработать на комбайне, брошенном Ждановым. Ему надо доказать себе что-то такое, чего он не сумел доказать в ту метельную ночь. Может быть, на копнителе у него будет работать Любочка. Может быть...

Ордынцев направил «газик» к видному и слышному издалека, жаркому, пыльному току, пестреющему разноцветными косынками, кофточками, майками. На току работают студенты.

Любочку он узнал сразу. Кудрявые волосы она повязала узенькой сиреневой косыночкой. Под тонкой шелковой майкой небольшие, дерзкие груди. Руки и плечи тонкие, как у подростка, почерневшие от солнца. Узенькие брючки по щиколотку, крепкие, круглые икры.

Любочка поставила лопату и смотрит на директора весело и кокетливо. Все тоже смотрят на него, но она смотрит особенно. Она знает, что имеет право смотреть так. И Ордынцев тоже знает это.

Он не глядит на нее. Он подошел к Саше, работавшему одно время штурвальным у Жданова, и сказал ему, что надо возвращаться на комбайн, что работать на нем будет он сам, Ордынцев.

— Копнильщиков надо подобрать. — Ордынцев сказал это будто бы между прочим.

— Так это проще всего, — с готовностью откликнулся Саша. — Любая из наших девчат пойдет.

Но Ордынцев молчит, словно думает о чем-то другом, словно вовсе забыл о таком незначительном деле, как выбор копнильщиц на комбайн. Он еще не знает, на что решиться. Но он не может довериться случаю. Он вдруг, совсем неожиданно для себя, наклоняется к Саше, багрово краснеет и шепчет ему в лицо:

— Слушай, позови Шестакову на комбайн.

Строгим стало узкое, бледное лицо Саши с длинными, прямыми бровями. Исчезла с него веселая решимость. Саша повернулся, прямой и костистый, прошагал по пшенице через ток к Любочке, сказал громко, так, чтобы слышали все:

— Директор вас затребовал самолично к себе в агрегат.

Ордынцев отвернулся, багровый, неловко залез в машину, чувствуя на спине щекочущие прикосновения многих смешливых глаз.

Подождал немного, сам не зная чего, не глядя на ток, согнувшись над баранкой. Смутно было на душе, и вдруг где-то в глубине своего существа он услышал сильный протестующий толчок. Он знал его. Этот толчок приходил всегда неожиданно и выручал в трудные, смутные минуты. Выражался он в немногих словах: «А... Кому я что должен?» После этих слов все представлявшееся незадолго до того сложным оказывалось вдруг пустым и нестоящим.

— А... — громко сказал Ордынцев, высунулся из дверцы, крикнул зычно: — Так давайте на комбайн.

Рванул с места «газик» и понесся по просохшей, укатанной, гладкой степной дороге. Езда быстро успокоила его. Он глядел на степь, и ему казалось, что степь круглая, как блюдце, что блюдце прикрыто куполом из голубого непрозрачного стекла и купол плывет над ним и вместе с ним неведомо куда.

Занявшись по дороге многими совхозными делами, к комбайну Ордынцев приехал не скоро. Приехал успокоенный и в то же время внутренне ощетинившийся, все с тем же веселым вызовом в душе: «Кому я что должен?»

У комбайна его ждали. Все было готово. Саша стоял на мостике, картинно держась за ручку штурвала, тракторист Колька, издали заметив директорскую машину, уже крутил заводную ручку своего «натика». Любочка и другая, незнакомая Ордынцеву студентка выглядывали из соломокопнителя.

— Поехали! — весело крикнул Ордынцев и взлетел на мостик. Тронулся комбайн. И опять степь показалась Ордынцеву круглой. И опять он, родившийся и выросший в этой степи, стал присматриваться к ней по-новому, любоваться. Никогда не бывало с ним этого раньше — ни в школьные годы, когда брал его батька с собой на мостик, ни в самые близкие два года, когда стал он работать после академии директором вот здесь, в Буранихе.

Ордынцев не оглядывался, не смотрел назад, на соломокопнитель, он смотрел вперед, в степь, и готов был обнять всю эту большую, прекрасную степь и готов был один сжать весь хлеб до последнего колоска. Он все стискивал железные поручни и улыбался. Степь колыхалась перед глазами, и плыла куда-то, и все поворачивалась вокруг невидимой оси и все плыла, плыла.

Ордынцев вдруг почувствовал, что засыпает. Он совсем не спал две последние ночи и почти не спал два последние месяца. Он вскинул голову и понял, что комбайн тащится страшно медленно, что трактор идет на первой скорости. Подал сигнал трактористу, трактор стал, Колька Пивоваров вылез из кабины.

— Чего кота за хвост тянешь? — раскатисто закричал Ордынцев, приставив ладони рупором ко рту. — Хлеб-то сухой. Давай на третью скорость.

Колька подобрался под самый мостик, вытянул губы и вдруг почему-то вспомнил Мишку Жданова и заговорил о нем:

— Мишка-то... Жданов. Он насчет баб быстрый. А насчет пашенички не спешил... Мы с ним по четыре бункера раньше с загонки брали. А теперь в тайгу он подался, в зверосовхоз... Слыхали?

Ордынцев махнул рукой, сделал начальственное лицо: «Ладно! Давай!»

Колька бегом вскочил в кабину, рванул трактор. Вскинулась подхваченная размашистым мотовилом плотная, причудливо уложенная дождями на земле пшеница. Не было у Ордынцева того безошибочного комбайнерского чутья, которое одно могло бы по звуку определить, как работает машина, по шелесту зерна, идущего в бункер. Но он почувствовал, что в машине нарушен какой-то еще непонятный ему ритм, что механизмы загружаются неравномерно.

Ордынцев забыл о Любочке, стоявшей где-то совсем рядом. Теперь он не глядел в степь, постепенно гаснущую в преддверии вечера. Сонливость прошла. Он не спускал глаз с хедера и в то же время чутко прислушивался к комбайну. Он не мог понять, что же происходит в этой огромной машине.

Происходило что-то неладное. Казалось, комбайн захлебывается зерном, не может с ним сладить. Обошли два круга, прежде чем наполнился бункер. Ордынцев снова подал сигнал трактористу, велел перейти на первую скорость. И комбайн, как человек, дорвавшийся наконец до настоящей работы, взялся за нее в полную силу. Натужно загудели, задрожали, застрекотали механизмы, и все это однотонно, басовито, в лад. К концу первого круга бункер был полон.

Троекратный гудок разнесся над степью. Ордынцев, отдав штурвал Саше, соскочил с мостика, и через пять минут его линялый «газик» уже пылил по степной дороге.

В первую очередь директор решил побывать в дальнем третьем отделении. Здесь еще предстояло сжать почти две тысячи гектаров. Сюда он направил прибывших ночью кубанцев. Здесь где-то испытывал свое новое приспособление к комбайну Федя Усенко, советчик, друг.

Разыскав главного инженера, Ордынцев сказал ему строго и безапелляционно:

— Федор Анисимович, комбайны будем буксировать только на первой скорости. Я проверял — выигрыш в намолоте почти вдвое.

Главный инженер поглядел своими карими, подвижными глазами, пощурил их по привычке, поправил в кармане спецовки штангенциркуль.

— Хай буде по-вашему. Начальству видней, як оно по науке. — И побежали у инженера от глаз лучики-морщинки, потерялись где-то возле побелевших висков. — Тильки мы по-нашему, по-неученому всю дорогу так робим. Кто спешит, с тех смеются... В Георгиевском совхозе комбайнер за день двенадцать гектаров обскачет, а у нас Мишка Жданов — шесть. Так у него двадцать центнеров с гектара на круг выходит, а у соседей наших дай бог шестнадцать. А кто в передовых? Георгиевцы! А кто отстает? Бураниха. А кто кричал: «Давай, давай»? Дирехтор наш, товарищ Ордынцев. От яки дела, Петро. Нельзя по нынешнему урожаю скакать...