Синее око

Бригадир упал в снег. Но встал, без шапки, голова сивая, как ягельник. Крякнул:

— Ребята! Вязать будем, так не дастся!

Он кинулся в ноги Маралу, другие люди насели сзади. В этот раз повалился Марал. Он хватнул губами снегу и тотчас вскочил. Люди порскнули врозь. Бригадир крикнул им:

— Ребята, башку, башку ему держать надо, вались всем гамузом, язви те...

Марал еще раз отбился. Но он не был рад этой своей победе, потому что хорошо знал людей и главного их человека — Галактиона. Не верил он в свою победу.

Но залезть в клетку и отдать людям панты он не мог, потому что панты в последний раз налились молодой кровью на его старой голове. Больше не будет пантов. Не будет важенок, не будет жизни. Он знал это. Он не мог отдать свои последние панты давнему врагу — бригадиру.

А может быть, человек не враг ему?

Марал посмотрел на клетку, на толстые столбы ограды, на покрасневшее к концу дня солнце. Он присел на своих мослатых, много исходивших ногах, примерился и прыгнул и стукнул комолым лбом в кедровый столбище. Удар пришелся как раз по тому месту, где свербила кожа, где созрели готовые прянуть к солнцу панты. Столб не качнулся. Ноги не удержали Марала. Снег стал розоватым под его головой.

Галактион потрогал Марала, дернул его за ухо.

— Убился, — сказал он. — Сколь годов в загонке прожил, а все-таки зверь себя показал. Последний и был зверюга. А теперь пантач не тот. Куды-ы…

Пурсей

Начальник экспедиции Кремер с утра поехал в Падун. Сказал жене:

— Надо съездить.

Зачем — жена не спросила.

— Оттуда арбузы, я видела, вчера везли, — сказала жена. — Купи Сережке.

— Куплю.

Начальник экспедиции был худ, седоголов, голубоглаз. Жена молодая, лицо у нее простое, нос чуть припух, бровки прямые, губы так доверчиво выпячены, будто только и было им дела, что целоваться. Женские губы. Материнские губы. Доброе лицо. Она вышла на крылечко проводить мужа. Он положил ей руку на лоб. Она закрыла глаза, прижалась к ладони мужа.

— Я скоро вернусь, — сказал Кремер.

— Возвращайся. Может, на пляж еще сходим?

— Постараюсь.

Дел у Кремера не было в Падуне. Он решился взглянуть на знакомые по прошлому места. Скоро всё морем покроет. Свободный день выпал впервые за сезон. С весны нажимал комбинат, требовал скорее закончить работы в зоне затопления. «Теперь немножко полегче будет, — подумал Кремер. — Вот только площадка под лесобазу еще не доснята... Ну, это ничего. Успеем».

— Что, Виктор Викторович, низом поедем или верхом? — спросил Кремера шофер Георгий.

— Верхом давай. Новым трактом попробуем.

...До Заверняйки ехали молча, пыль жевали. На взвозе Георгий дал газу. Машина шустро полезла кверху, взобралась до вершины — и сразу стало привольно, широко.

— Вот, — сказал Георгий, — в газете читал, старинное сибирское село Заверняйка, пишут. А где тут село? Тут лагерь был. Этапы заворачивали. Потому и Заверняйка.

— Да, — отозвался Кремер как-то бесцветно, — кончилась Заверняйка, море близко.

— А то еще станция есть Турма. Переименовали бы хоть, что ли.

— Переименуют.

— Вот было времечко. Не хуже вчерашнего. — Георгий держал баранку двумя пальцами левой руки, правил с презрительной легкостью, будто вовсе не руль, колесико в театральном бинокле крутил. Он достал сигарету, прижал баранку локтями, пока зажигал, сладко глотнул дыму. Сигаретка мотнулась у него во рту, как бревешко в Падунском пороге. Он загнал ее в угол, прикусил, наклонился к рулю и выставил вперед подбородок. Бритый, малиновый, здоровенный. Кепочку сдвинул на брови. Серенький в крапинку чепчик. Козырек Георгий давно отпорол.

— ...Час только, как от преферанса встали, — сказал Георгий. — Вчера сели в одиннадцать, так ни разу не поднялись. Игорь Кржановский проиграл полторы сотни. Сейчас у них там с Жанной идет сражение на Орловско-Курской дуге. Мы у них в комнате сидели. Двадцать раз говорил: кончим. А Игорь: нет! Ну, нет дак нет. Мне лично наплевать, выиграл я, проиграл, я на карту свою амбицию ставлю. Не в рублях дело. Понятно, если бы я не мог играть, я бы не садился. Человек должен вот так вот себя держать. — Георгий стиснул правую пясть, кулак у него как сибирская дыня средней величины, в трещинках, заскорузлый. — Верно ведь, Виктор Викторович?

— Ну а кто же у вас в выигрыше? — спросил Кремер.

— Бухгалтер. Начфин. Это уже закон. Он темнить не любит. Если карта ненадежная — пасует. На мизер играет — так уж наверняка. Он всё равно как доктор экономических наук.

Машина бежала теперь по ровной возвышенности над Ангарой, тайгу тут сняли, только пни торчали окрест. Тракт пересекла ложбина с песчаными боковинами, по ней проложена железная дорога — однопутка. На переезде было узко, шли встречные МАЗы. Большие их колеса, рустованные, в крупный рубчик скаты шлепали по гравию, как плицы речных пароходов шлепают по воде.

Шофер Георгий — в экспедиции его звали Гошка — прикусил сигарету, газик нахально рванулся на занятый переезд. И проскочил было обочиной, но в узких шлагбаумных воротцах ткнулся под радиатор МАЗу. Грузовик был огромен, порыкивал сдержанно и достойно. Шофер восседал за рулем недвижимо, был гораздо выше, чем Гошка, на своем разбитом сиденье.

— Морда! — крикнул ему Гошка. И еще одно, более емкое слово крикнул. Зажал в кулаках баранку, будто оружие.

Шофер тронул МАЗ и бережно толкнул Гошкину машину. Газик попятился. Гошка воткнул заднюю скорость, бешено тиснул железку. Газик фыркнул и отскочил. Сполз с переезда, припал к земле; МАЗ проехал мимо, шофер даже не поглядел: маленькая помеха.

После, спустя километров пять или шесть, Гонка поставил локти на руль, чтобы можно было руками развести...

— От же бурундучье племя! Давить их некому. Ну куда лезет?

— Брось, Георгий, — сказал Кремер, — ты же сам понимаешь, что не прав. Еще проповедовал, нужно себя держать, говорил. Вот так вот держать... — Кремер сжал и поднял кулак, костлявый, кожа тонка, лоснится и розовеет от старости. Поглядел на кулак будто с любопытством, будто позабыл о своем соседе Гошке, и уронил...

Георгий молчал километр, потом двинул чепчик с бровей повыше.

— Виктор Викторович, завернем на Короновку, я там знаю одно местечко, саранки нарвем, свезем Валентине Ильиничне.

— На обратном пути.

Кремеру не хотелось сейчас разговаривать. Не первый сезон возил его здесь Георгий. Хороший шофер, горячий, но не зарвется. Машину знает. И цену себе. Гордый парень и добрый, потому что силы много.

— Давай, Гоша, сначала в Падун заедем. А потом на эстакаду.

— Давайте. Только бы на архангела не нарваться. Таратайка у нас фестивальная. Не машина — ансамбль свиста и пляски.

Кремер любил шофера Гошку. Хорошо сидеть с ним рядом. Весь он прочный, этот мужик из Заярска, готовый жилой домина! Жить в таком доме — с достаточным хлебом и мясом и овощем, с приемником на тумбе в красном углу, с моторной лодкой под ангарским берегом, со скорой улыбкой, с лукавым почетом в соседских домах, с воскресным загулом и понедельничным хозяйским усердием.

«Заярску скоро хана́, — подумал Кремер, — тоже море будет...»

Он поглядел сбоку на шофера, увидел короткую шею, тяжелое плечо обтянуто фланелевой лыжной кофтой, а глаз утренний, чуть подсиненный.

...Въехали в только что поставленный город Комсомольск. Стены еще не успели обветриться на юру — сосновая косточка. Они белели высоко, в три этажа. Домов было много, близко к дороге и вглубь. Люди еще не въехали в город. Окошки были черны и ярки, как омуты в солнечный день.

Миновали город, Гошка прибавил ходу. Дорога теперь стала ровнее и шире — Новый Тулунский тракт. Лес еще не был срублен, посыпали навстречу сосны, а выше деревьев виднелись стрелы: экскаваторы брали гравий в карьерах. Дорога вела из древнего, острожного Братска, из временного сборно-щитового поселения к строительству Братской ГЭС. Со дна морского на кряж.