Синее око

Легли под утро. Пошептались немного — и всё. Лида Поклонова тоже заснула. Завтра воскресенье.

Лялька проснулась в этот воскресный день первой в общежитии. Она глянула на потолок и заплакала, пожаловалась на свои первые обиды.

Катя ее утешила, а Лида, мамаша, спала себе. Катя понесла Ляльку по длинному, пустому и гулкому коридору. Лялька притихла. Катя спела ей песню. Никем еще не петую, свою песню. Положила Ляльку рядом с собой на кровать. Заснули обе. Не слыхали, как подошла Лида на цыпочках, как постояла над ними, и всё шептала, шептала. Никому неизвестно — что.

Последний зверь

Почему взбунтовался старый марал? Может быть, вспомнил свою былую вольность? Но как он мог ее вспомнить? Вся жизнь зверя прошла в Шебалинском маралосовхозе, рядом с людьми. Да он вовсе и не зверь, а домашнее животное. Его кормили сеном, поили вкусным пойлом, давали лизать соль. А вольность — разве ему мало было вольности? Ведь его никто не держал взаперти. Он бродил по горам, добывал из-под снега ягель и слышал, как поет совхозное радио. Не мог он привыкнуть к этому пению, но о побеге из совхоза не помышлял.

Почему же он взбунтовался?

Может быть, взяла свое обида на людей? Люди всякое лето загоняли марала длинными палками в тесную клетушку. Он упирался, но люди были сильнее, и самый сильный — бригадир Галактион Медведев. Конечно, марал был зверь и не знал человеческого имени, но силу и власть человека он чуял звериными ноздрями и холкой, а запах Галактионовой махорки всегда выделялся среди многоструйного табачного, человеческого духа. Марал подчинялся бригадиру, только вскидывал голову с шерстистыми пантами, да дико, злобно, но в то же время и робко косил замутневшим глазом.

...Пол в клетушке проваливался, марал повисал на дощатых решетках. Доски давили ему на бока. Он часто перебирал ногами, но ни одно копыто не находило себе опоры. Он еще круче вздергивал голову и громко дышал, будто стонал. Висеть ему было неловко, и страшно, и больно.

Боль вдруг валилась ему на голову, будто большая рысь, и нельзя было убежать, потому что не было под ногой ни камня, ни кочки. Некого даже ударить копытом. Огромная, сильная рысь сидит на пантах и гложет...

Потом люди отпускали марала, он бегал, слепой, по загонке. Он бегал долго; день, ночь были одного цвета. Когда боль уменьшалась, когда оставался маленький, ростом с бурундучка, кусок боли, марал прижимался боком к лиственнице и стоял, и ребра его круглились от каждого вздоха.

Он опускал голову и щупал губами ягель, но не жевал его, а только прядал ушами и чувствовал нестерпимую, стыдную легкость в своей голове. Каждый год люди отымали у него панты, пора бы ему привыкнуть к этой жестокой повадке людей. Но всё же он стоял, уперев морду в ягель, и ждал, что вернется к нему гордость, и тяжесть, и сила матерого пантача. Он ждал, а была только свербящая легкость. Только комолая голова. Только стыд и тоска. Как безрогому драться осенью с пантачами? Как добыть себе подругу, мягкобокую важенку с теплым, пахучим дыханием? Как расквитаться с людьми?

Он не знал, конечно, что люди пускают в ход свою силу, эти палки и доски, и клетки от слабости своей. Они завидуют его звериной силе. Они варят из его пантов особое зелье и пьют по капле, и каждый чувствует у себя в крови каплю его страсти и непокорности...

Если бы он знал об этом, то, конечно, не стал буйствовать.

...А кругом стояли горы. Сколько бы ни горевал старый марал, ягель щекотал ему губы своей лакомой хрусткой пряностью. Он начинал жевать ягель. А потом ему хотелось сена, и вкусного пойла, и соли. Это было сильнее, чем стыд и злоба на людей.

Лето оборачивалось грибной осенью, подосиновики вырастали вкуснее, чем сено и ягель. Листвяшки становились рыжие, как лисы. А там зима, следом за ней, едва ручьи подавали голос, падали с головы зимние сухорожки и тогда прорывались из-под шкуры к солнцу новые кровяные панты.

Чего же ему было бунтоваться?

...По первому снегу маралов погнали в урочище Бертка. Там накосили за лето сена. Сметали зароды. Не таскать же за тридцать пять километров в совхоз. Пусть маралы сами придут на кормежку. Так решили в Шебалине.

Первым в стаде шел Старый Марал. Мотал головой, сердито выдувал из ноздрей пар. Прямо перед ним на лошади ехал Галактион Медведев. Он заслонял своей большой спиной всю дорогу. Из-под шапки у него торчали сивые волосы. Марал глядел в спину бригадиру и злобился всё пуще. За последние годы шерсть у Марала отросла и стала такой же сивой, как волосы у Галактиона. Старик.

Семьсот зверей не в лад ступали по снегу, и снег шипел и тёк у них под ногами. Звери терлись друг о дружку, шуршала шерсть. Всё это сливалось в один текучий шелест. Галактион слышал, как шелестит сзади стадо, и не оглядывался. Он знал, кто здесь вожак.

Старый Марал тоже знал. Он шел первым в стаде. Он вел стадо. Он взглядывал на едущего впереди человека кровяным глазом и презрительно фыркал.

Лиственницы давно отполыхали, теперь чернелись на белых горах, будто огарки. Совхозное радио пело вдогонку всё тише и наконец умолкло совсем. Только слышно, как маралы копытят снег, да крики едущих сзади погонщиков-кормачей...

Пришли в урочище Бертка — и того не стало, совсем тихо. За зиму Старый Марал забыл о радио, отвык от людей. Однако ночевать всякий раз приходил в загонку, а там непременно и пойло и соль. Всё стадо собиралось ввечеру к пойлу. Ни один марал не оставался на ночь в тайге. Ну какие же они звери? Просто домашние животные.

...Еще не было слышно весенней воды, но снег становился день ото дня звучнее. Ночью он настел, а днем крошился, шуршал, шелестел всё сильнее. Старый Марал трогал снег своим влажным носом, студеные крупинки прилипали к ноздрям. Он слизывал их языком, а сам всё слушал, слушал...

Давно уже он перестал быть зверем.

Не надо ему было бунтовать. Люди не сделали ему худого. Ну что ж, он поделился с ними своей силой. Но ведь слабее не стал.

Пришло время идти обратно в совхоз. Погнали стадо, и первым, набычив шею, пустился Старый Марал. Опять бригадир ему застил дорогу. Тогда он стал. И стадо тоже стало. Шелест снега утих, и ветер принес зудящий, ненавистный, как рой паутов, голос радио. Старый Марал фыркнул, а сзади загикали, закричали, замахали плетками кормачи. Стадо надвинулось на Марала. Кормачи насели вплотную. Быки и маралухи медленно, грудь в грудь, пошли дальше. Каждый зверь шел и косил глаз на Старого Марала. Может, он был единственным зверем посреди стада домашних животных?

Марал не двинулся с места и рассек надвое стадо. Вместе с ним остался стоять Галактион Медведев.

— Н-ну, пойдешь или чо ли? — сказал бригадир Маралу.

Марал глянул на человека, кинул свое тяжелое, седошерстное тело на сторону и пошел, понурясь, к сопкам.

— Ну, забунтовал, — сказал Галактион. — Всё равно ведь словим... — Поскакал вперехват. Старый Марал легко ушел от человека и от коня по целому снегу. Он поднялся далеко в горы и стоял там долго, дышал. Шерсть на его груди шевелилась.

Ночью он пришел в загонку, потому что не мог жить без сена, без соли и пойла.

Загонка поутру оказалась запертой. Недалеко стучал топор. Старый Марал поднял голову, и может, солнцем ее пригрело, а может, время пришло... Так показалось зверю: панты назрели, сейчас прянут к солнцу. В них бьется весенняя кровь, будто таймень на перекате.

Тут появились люди, они несли большую клетку, сбитую из жердей и досок. Открыли ворота загонки, поставили клетку против ворот, так что уйти из загонки нельзя иначе, как в клетку. Забрались в загонку и погнали длинными палками Старого Марала, чтобы он оказался в неволе.

Не нужно было ему бунтовать.

Уперся он возле лаза в клетку. Галактион бросил палку и грудью своей, руками, всей силой налег на Марала: в неволю его, в клетку! Не смей бунтовать! Старому Маралу слышно было, как тяжело и часто дышит бригадир. Он изловчился и ударил Галактиона копытом.